Трансформация: К вопросу о концептуализации постсоветских социальных изменений

Мусиездов А. Трансформация: К вопросу о концептуализации постсоветских социальных изменений // Методологія, теорія та практика соціологічного аналізу сучасного суспільства: Збірник наукових праць. – Харків: Видавничий центр Харківського національного університету ім. В. Н. Каразіна, 2002. – С. 51 – 56.

Понятием трансформации пытаются обозначить как нынешнее состояние постсоветских обществ, так и изменения, происходящие в них. Несмотря на многочисленные дискуссии относительно их содержания, направленности, истоков и т. д., большинство исследователей в качестве отправного пункта этих изменений называют преобразования, начавшиеся в середине 1980-х годов в Советском Союзе. Именно тогда был провозглашен курс на масштабное реформирование советской системы, известный под названием «перестройка».

Как подчеркивалось тогда, перестройка была реакцией на «застойные явления», проявляющиеся как в слабой эффективности управления экономикой, так и в «искажении социалистической морали». Первое приводило к торможению социально-экономического роста (поэтому одним из синонимов перестройки стало слово «ускорение»). А второе – к девальвации социалистических ценностей, блокированию творческой инициативы, фактическому отчуждению людей от участия в делах страны и т. д. Такая ситуация и обусловила, по мысли организаторов, необходимость перестройки [1]. Поэтому в качестве основных ее задач выдвигались следующие:

- преодоление застойных процессов и создание надежного и эффективного механизма ускорения социально-экономического развития общества, придание ему большего динамизма;

- повсеместное внедрение экономических методов управления, отказ от командования и администрирования, поощрение новаторства и социалистической предприимчивости;

- опора на живое творчество масс, развитие демократии как самоуправления и гласности;

- укрепление дисциплины и порядка;

- соединение достижений научно-технической революции с плановой экономикой;

- приоритетное развитие социальной сферы;

- избавление от искажений социалистической морали и проведение в жизнь принципов социальной справедливости, единства слова и дела, преодоление уравнительных тенденций [1, с. 30].

Нетрудно заметить, что большинство из этих задач присутствуют и в нынешней, уже не социалистической, идеологической риторике. В середине же 1980-х годов реализация этих задач провозглашалась исключительно как возврат к духу «истинного» социализма при учете новых исторических условий: «больше социализма, больше демократии» [1, с. 32]. При этом всячески подчеркивалась масштабность преобразований, их революционный характер: «Перестройка – процесс революционный, ибо это – скачок в развитии социализма, в реализации его сущностных характеристик» [1, с. 48].

Возврат к истинному и современному социализму понимался и как вхождение страны в мировую цивилизацию. Последнее же вполне могло интерпретироваться в духе теорий конвергенции, провозглашавших перспективу добровольного, мирного эволюционного взаимосближения двух общественно-политических систем (капитализма и социализма) с сохранением преимуществ каждой из них. Причем новый, демократический социализм понимался скорее как гуманная идея. А его преимущества состоят в первую очередь в реализации этой идеи: «Демократический социализм в нравственном плане выступает как движение, защищающее от зла, внедренного в отношения экономического соперничества и политического противоборства» [2, с. 19].

Более того, в конце 1980-х появляется невиданная доселе в

СССР возможность задаваться вопросом о желательности или нежелательности возможных альтернатив общественного развития, возможность «предпочитать» капитализм социализму [прим. 1]. Это стало возможным в том числе в связи с так называемыми «бархатными революциями» в Восточной Европе, благодаря высвобождению гласностью «творческого потенциала» вкупе с относительной неопределенностью результатов перестройки, как изначально декларируемых [прим. 2], так и реальных. В дальнейшем, уже в начале 1990-х годов, социалистическая риторика вытесняется на периферию, а ценности рынка (вначале – смешанной экономики) и демократии провозглашаются если не общечеловеческими, то по крайней мере неоспоримыми для любой из желаемых форм общества.

Но, тем не менее, дискуссии об альтернативах общественного развития (капитализм, социализм или какой-то иной вариант) продолжаются. В общественных науках и публицистике обсуждаются не только преимущества и недостатки указанных альтернатив и предпочтительность того или иного выбора, но и возможности, жизнеспособность (соответствие/несоответствие местным условиям, исчерпал/не исчерпал себя социализм и т. п.) данных альтернатив в контексте постсоветской (тогда еще – «позднесоветской») действительности. При этом вполне понятным оказывается интерес к истории: к запрещенной или малоизвестной исторической, публицистической и художественной литературе, к западной социологической теории, к дореволюционной публицистике и т. п. В этом видится и попытка заполнить теоретическую (идеологическую, мировоззренческую) нишу, образовавшуюся на месте уходящей «единственно верной» теории. Так или иначе, риторика выбора является ведущей для тех лет (в наше время она актуализируется, пожалуй, лишь во время избирательных кампаний), а необходимость сделать (непременно исторический) выбор – не подвергаемое сомнению утверждение [прим. 3].

Одновременно с происходящей переоценкой ценностей

получает распространение понятие «перехода». Пожалуй впервые это понятие артикулируется в получившей резонанс политологической гипотезе И. Клямкина и А. Миграняна о неизбежности временного возврата к авторитаризму при переходе от тоталитаризма к демократии [6]. Перенимаются и западные транзитологические модели, а вместо понятия «переход» иногда употребляют его англоязычный аналог – «транзит», «транзиция»: «В ”транзитологической” литературе восточно-европейские страны в основном рассматриваются как форма бывших коммунистических (термин “коммунистический” тоже имеет свои недостатки), стремящихся к политическому плюрализму и рыночной экономике» [7, с. 26 – 27]. Тем самым подчеркивается сходство демократических переходов постсоветских стран и стран Восточной Европы с процессами, происходящими или происходившими в недавнем прошлом в странах Латинской Америки и Южной Европы (Италия, Греция, Испания, Португалия).

Однако особо следует отметить специфику идеологического

использования понятия «переход» в постсоветских обществах. Дело в том, что им пришлось столкнуться не только со сменой политического режима (и, шире – формы общества), но и со «сменой государства», то есть того административно-политического образования, «места», в котором появляется новый режим. Первое привело к дистанцированию от того, что названо «коммунизмом» как характеристика всего негативного, что заключалось в прошлой системе. Поэтому определенное время переход понимался в негативном смысле, то есть акцент был поставлен на «переход от ... (коммунизма, тоталитаризма и т. д.)». Такая практика самоидентификации даже получила свое название – «посткоммунистического нигилизма» [прим. 4]. Второе, то есть распад СССР как смена «места» самоопределения, привело к смещению в целях перехода, ибо появилась еще одна цель – установление новой государственности. При этом данная цель стала утверждаться, как оказалось, за счет других целей перехода, в частности, за счет такой цели как «становление гражданского общества»: главным стали демократия, рынок, государственность, а гражданское общество оказалось в конце списка. Именно этим некоторые исследователи склонны объяснять фактическое отсутствие такового в странах бывшего СССР в сравнении со странами Восточной Европы: «Постсоветский опыт социальных трансформаций, особенно в его ”восточнославянских” версиях (Россия, Украина, Беларусь), чаще всего развивался и легитимизировался под лозунгами демократии и особенно демократизации, в то время как посткоммунистическая трансформация в Центральной Европе (Польша, Чехия, Венгрия), и отчасти в бывших Прибалтийских республиках достаточно активно реализовывала наряду с очередной и обязательной повесткой дня политической демократизации проект развития гражданского общества» [9, с. 7].

Так или иначе, постсоветская реальность все чаще отдаляется от существующих моделей, и различий оказывается все больше, а сходств – все меньше. Поэтому автоматический перенос указанных моделей на «местную почву» оказывается малопродуктивным и подвергается критике. Однако, несмотря на критику и на обнаруживающиеся нюансы постсоветских демократических переходов, само понятие «переход» весьма прочно утвердилось как в социологической, так и в политологической литературе. То же следует сказать и об экономической теории, где появилось понятие – «страны с переходной экономикой». Помимо прочего, описание ситуации в терминах перехода к западным ценностям и образцам общественного устройства оказывается выгодным, поскольку предполагается, что таким обществам следует помогать. И те, кого принято называть «мировым сообществом», действительно оказывают немалую финансовую и иную помощь «переходным» странам.

Начиная с перестройки, существовало еще одно обозначение существующего положения дел – кризис. Вначале речь шла о кризисе социализма периода застоя (перестройка как раз и задумывалась как выход из этого кризиса), затем – о кризисе коммунизма (реального социализма), потом – о кризисе переходного периода, а дальше – о кризисе всего и вся (власти, экономики, социальной сферы, науки, культуры, образования и проч. В массовом сознании отмечалось ощущение кризиса, неудовлетворенность, рассогласование надежд и реальностей, крушение перестроечных надежд и т. д. Существование кризиса фиксировалось и в социологическом инструментарии: вопросы «Что, по вашему мнению, могло бы помочь Украине выйти из кризиса?», «С какими политическими силами, общественными движениями вы связываете свои надежды на выход из кризиса?», «Есть ли сегодня в Украине лидеры, способные вывести страну из кризиса?» (1996 г.) и т. п. Однако термин «кризис» является малопродуктивным, поэтому для характеристики существующего искали иных определений. Одним из них, как мы видели, явился «переход». Другим искомым определением стало понятие «трансформации».

Преимущество понятия «трансформации» усматривалось в

возможности избежать как пессимизма и алармизма («кризис») с одной стороны [прим. 5], так и излишнего оптимизма и телеологии («переход») – с другой [прим. 6]. Однако, несмотря на это, понятие трансформации долгое время используется как синоним понятия «переход», а сущность процесса трансформации связывают с реализацией тех или иных целей перехода – «со становлением новой государственности, преодолением наследия тоталитаризма, развитием политической демократии и рыночной экономики» [12, с. 3]. При этом попытки применения концепций перехода к описанию существующей реальности по-прежнему критикуются [прим. 7], а идеология и практика перехода объявляется потерпевшей неудачу.

Дальнейшая концептуализация понятия трансформации

демонстрирует более артикулированную критику понятия перехода [14]. Причем эта критика смещается с эмпирического уровня (реальность не соответствует моделям) на методологический. Центральный момент этой критики направлен на телеологичность представления об изменениях как о переходе общества из исходного в некое новое состояние (при этом цели перехода в принципе могут быть любыми, а потому для методологической критики не имеют значения): «Установившиеся представления о сущности происходящей социальной трансформации как о переходе от одного общественного состояния к другому, то есть от коммунизма к демократии и гражданскому обществу – это не что иное как переодетая в новое облачение традиционная телеология идеального общества, которым не так давно представлялось коммунистическое» [15, с. 87]. Дело в том, что любой переход предполагает знание конечной цели и ведущего к ней пути. Отсюда – основное внимание уделяется институциональным изменениям (реформе) и элитам, а остальное, как правило, полностью либо частично игнорируется [16]. В последнее время приходит понимание того, что ни конечных целей (реальных, а не декларируемых), ни путей, ведущих к ним мы предвидеть, а тем более знать, не можем [прим. 8]. Хотя существует позиция, согласно которой критерием изменений должна служить степень реализации задекларированных целей [19]. Впрочем, это не противоречит критике телеологичности «перехода», а дополняет изучение существующих изменений.

Отказ от предположения о том, что нам известны предполагаемые результаты изменений, спровоцировал обращение (впрочем, имевшее место и раньше) к историческому контексту как локального масштаба (страны или отдельной цивилизации), так и общемирового. В этом плане примечательны попытки объяснения старых и новых исторических процессов с точки зрения выделяемых объяснительных принципов – как правило, либо социокультурной, либо социально-классовой или «производственной» специфики (роль крестьянства, бюрократии и т. д.). [20; 21]. Особая распространенность таких попыток в России обусловлена, по-видимому, тем, что подчеркивание собственной уникальности для России имеет как значительную традицию, так и вполне объективные причины, в то время как Украина чаще стремится к самоидентификации посредством соотнесения с европейской цивилизацией (то есть через общее, а не особенное).

При «вписывании» советской и постсоветской реальности в общемировой исторический контекст ведущую роль приобретают концепции модернизации. В этом плане советская и даже постсоветская история рассматривается как один из вариантов модернизации. При этом подчеркивается связь (параллельность) процессов, происходивших в СССР, с общемировыми тенденциями: индустриализация, повышение образовательного уровня, рост роли городов, НТР и т. д. В этом помимо прочего можно усмотреть вполне оправданное нежелание отказываться от всего, что существовало во времена советской истории. Поэтому неудивительно, что такое направление изысканий демонстрируют преимущественно российские авторы, как правило, историки [22 – 25]. Специфику же современной ситуации видят как очередной этап (очередную «волну») модернизации, связанный с пониманием последней уже не столько как промышленно-технологических изменений, сколько как политико-экономических и социокультурных. Причем этот этап модернизации оказывается для постсоветских стран гораздо более сложным, потому что им приходится «восполнять пробелы» модернизации, осуществлять не только нечто абсолютно новое, но и то, что на западе было уже осуществлено и вполне сложилось. Поэтому модернизацию в постсоветских странах зачастую называют «догоняющей» или «рецидивирующей».

Вполне очевидно, что при таком подходе необходимо более или менее четко сформулированное представление об общемировых процессах нынешнего времени. Однако оказывается, что четких теорий собственно современного мирового развития и состояния, могущих считаться в какой-то мере общепринятыми, в принципе не существует. В целом же можно говорить о том, что на смену индустриальному обществу (в различных его формах) приходит новое общество, которое нигде не описано. Названия для этого нового общества могут быть различными - информационное общество, «высокая» или «поздняя» модерность (‘high modernity’), постсовременное (постмодерное) общество (З. Бауман), общество риска (У. Бек) и т. д. Соответственно, в каждом из названий отражается теоретический интерес тех или иных исследователей, их понимание основных принципов, на которых это общество основывается или будет основываться, его ключевых характеристик. Одной из основных тенденций нового общества, по мнению ряда авторов, является рост значимости культурного и символического факторов в его функционировании. Что в свою очередь приводит к выводу о том, что классические теории общества оказываются нерелевантными существующей реальности, а потому следует выдвигать новые социальные теории [26; 27].

В качестве еще одной характеристики современного мира выделяют глобализацию. Она может проявляться, в частности, в существовании транснациональных корпораций, международных банков, стран-лидеров мирового общественного мнения и влияния (осуществляемого в том числе через международные СМИ, которые становятся все более доступными), глобальных экологических катастроф и т. д. Это означает, что многочисленные общества будут утрачивать свою автономию, а потому многие социальные процессы в разных обществах будут если не тождественными, то весьма сходными. А это относится и к постсоциалистическим обществам.

То есть «вписываться» постсоветским обществам приходится в далеко не однозначный мировой исторический контекст, не в описанную где-то ситуацию, а в весьма неопределенное (реально и концептуально) состояние. Поэтому его сложно (если вообще возможно) содержательно «учесть» при определении «планов на будущее». В терминах постмодернизма ситуацию постсоветских обществ можно описать как стремление перейти из одной версии модерна (советский социализм) в другую (западный капитализм) в условия кризиса модерна (модернистских проектов) вообще [8].

Вообще же следует отметить определенную тенденцию в

концептуализации постсоветских социальных изменений, а именно постепенный отказ от рассмотрения сознательной деятельности (направленной к «социализму с человеческим лицом» или к саморегулирующемуся рынку и демократии) как основного фактора этих изменений: «Реформа с большой буквы выглядит расплывчатым символом отчасти задуманных, отчасти навязанных, отчасти случайно «получившихся» перемен, но никак не программой» [28, с. 115] [прим. 9].

Особенно четко это видно, если сравнить термины «перестройка», «выбор», «переход» с последними трактовками трансформации, в которых целенаправленная деятельность рассматривается как всего лишь один из множества факторов изменений, сам по себе мало что объясняющий: «К событиям исторического масштаба – а как бы их ни оценивать, мы имеем дело с такими феноменами – терминология запланированных мероприятий неприменима» [28, с. 116]. Поэтому особенно плодотворными выглядят попытки описания и определения существующего вне контекста предполагаемого результата изменений [29]. Авторы, предпринимающие такие попытки, пытаются изучать нынешние общества как такие, которые уже в той или иной мере, сложились. То есть, отказавшись от предположения о незавершенности изменений [17; 30 – 32]. Так, В. Полохало, например, характеризует современное украинское общество как «посткоммунистический неототалитаризм» [30]. Помимо содержательных характеристик этого феномена, важно отметить, что он рассматривается именно как уже сложившийся.

При этом примечательно, что, несмотря на фиксацию установившегося, в качестве одной из основных характеристик нынешней ситуации общества выделяют ее неопределенность. Причем неопределенность трактуется не столько как «еще-неопределенность» (и концепта, и реальности), сколько как фундаментальная особенность [32; 33].
«Сложившееся», или скорее «получившееся», характеризуется стохастическим характером развития, высокой значимостью случайностей, непредсказуемых факторов: «... на смену тоталитарному, а затем авторитарному порядку пришел «хаотический порядок» (Ю. Левада)» [33, с. 350].

Мы видим, что не существует более или менее приемлемой четкой теории трансформации как единого целого, несмотря на то, что имеют место попытки построения такой теории [17; 33 - 35]. Так, например, в наиболее четко разработанной, на наш взгляд, концепции Т. И. Заславской рассматривается так называемый «социальный механизм трансформации», связанный с деятельностью различный факторов и субъектов [17]. Однако, как представляется, описанная автором модель может оказаться справедливой, по сути, для любого общества. Тем самым из поля зрения выпадает специфика трансформации как таковой, как бы мы ее ни понимали. А трансформация «специфична» по определению, иначе не было бы необходимости в поисках нового понятия для определения происходящего. Фиксация же специфики как «социопатологии» (Е. Головаха) [36] предполагает определение того, что понимается под «нормой», и главное – почему именно это, а не что-либо иное.

Что касается фиксации специфики происходящего, то на наш взгляд в ближайшем приближении она состоит в невозможности строго и четко разграничить трансформацию как целое, как некий интегральный процесс, с одной стороны, и как определенный (конечный или промежуточный) целостный результат, состояние общественной системы – с другой. Данное положение основывается на том, что сам результат, состояние, форма или тип общественного устройства крайне процессуален, динамичен, неустойчив и случаен. Все, что традиционно полагалось и полагается устойчивым (структура), находится в движении [37]. А полагать эту ситуацию временной – допущение, которое, пожалуй, мало что может нам дать с точки зрения изучения существующего здесь и сейчас.

Означает ли такое положение вещей, что определить трансформацию как нечто целостное в принципе невозможно? По-видимому, нет. Кроме того, несложно заметить, что описанные характеристики существующего так или иначе сами отчасти являются предельно общими и отрывочными штрихами к определению трансформации. Если мы считаем, что «изначальной» удовлетворительной теории трансформации не существует, и мы, следовательно, не имеем четко обоснованного представления о том, что именно нам следует наблюдать в качестве собственно трансформационных процессов, но, тем не менее, каким-то образом считаем возможным использовать понятие трансформации, то, вероятно, не только возможно, но и целесообразно учитывать в своих построениях эти отрывочные и несистематизированные «пролегомены к теории трансформации». Последние же, вкупе с нарабатываемым эмпирическим материалом, могут послужить некоторой почвой для выдвижения теорий трансформации.

А на данный момент, не ставя сейчас своей целью формулировку теории трансформации – это отдельная тема – можно попытаться подытожить на наш взгляд наименее спорные моменты в характеристике постсоветской трансформации. Отталкиваясь от пространственно-временной локализации того, к чему традиционно уже применяется слово «трансформация», можно дать предельно общее определение последней как целостного (интегрального) состояния постсоветских обществ, сущностные характеристики которого не ясны. Если же, тем не менее, попытаться в самых общих чертах их определить, то придется указать на следующее:

- отсутствие определенности и согласия относительно целей

трансформации;

- возрастание роли внешних по отношению к данному обществу факторов: как глобализационных, так и не собственно социальных в традиционном понимании этого слова (технологических, например);

- стохастический характер развития;

- хаотичность («хаотический порядок»), динамическое равновесие, состояние бифуркации;

- слабая управляемость социальными процессами, относительная автономность последних от институциональных вмешательств, их несоответствие друг другу;

- вынужденность, реактивность (в смысле реагирования на возникающие обстоятельства) социальных процессов;

- отсутствие стабильности в функционировании общества [прим. 10].

Из такого понимания трансформации следует, что «трансформационность» не локализуется в каких-то определенных социальных процессах, а состоит, скорее, в весьма причудливом характере их протекания, взаимосвязи и взаимозависимости. То есть трансформация, говоря «системным» языком, не выводится из элементов системы и их свойств, а выражает изменчивое и нестабильное «целое» системы, ее актуальное состояние. Поэтому мы не можем говорить о том, что одни социальные процессы являются трансформационными, а другие не являются, что одни процессы трансформируют общество, а другие нет. Каждый процесс может оказаться «ведущим» в системе причинно-следственных связей, и потому каждый процесс является трансформационным хотя бы потому только, что он вообще имеет место.

Как представляется, именно при таком понимании трансформации широкое употребление словосочетания «в условиях трансформации» (используемое зачастую как риторический штамп, долженствующшй придать дополнительную актуальность тем или иным исследованиям) получает более определенный смысл и более артикулированное содержательное наполнение. И при использовании данного словосочетания, всегда следует иметь в виду, что речь не идет о «погружении» в «условия трансформации» чего-то, что само по себе трансформацией не является. Напротив, любой объект исследовательского интереса сам становится трансформационным, и сам становится одним из «условий трансформации». В зависимости от того, что ставится в центр исследовательского интереса, меняется и контекст, определение условий, в которых рассматриваемое имеет место. В качестве примера можно привести соотношение институциональных и социоструктурных процессов. Так, если мы изучаем институциональные процессы, то их условиями окажутся, в том числе, и социоструктурные. И наоборот, институциональные процессы будут являться условиями социостуктурных при помещении последних в центр нашего внимания и интереса.

Если еще раз вернуться к изменению (изменениям) как

основному смыслу трансформации, мы можем зафиксировать некоторое смещение в понимании последней между «ранними» и «поздними» ее трактовками. Согласно «ранним» трактовкам трансформации изменение [прим. 11] понималось скорее как, условно говоря, «внешнее» по отношению к тем или иным состояниям общества. В более «поздних», последних подходах к рассмотрению трансформации [17; 28; 29; 32; 33; 37] изменение рассматривается как «внутренняя» характеристика самого этого трансформационного состояния, что и является одной из основных составляющих «специфичности» трансформирующегося общества.

Таким образом, центральным моментом в определении специфики постсоветских обществ, фиксируемой в понятии трансформации, является их изменчивость, состояние динамического равновесия. Если, условно говоря, «нормальные», стабильные общества ассоциируются с (в той или иной степени) определенным порядком, то общества трансформирующиеся находятся в ситуации, когда порядок устанавливается, когда происходит стихийное переупорядочение его элементов [29]. А потому сложно судить о тенденциях и перспективах этого процесса, как на уровне научного знания, так и на уровне социальных представлений действующих индивидов.

Имея в виду именно отсутствие стабильного общественного порядка, очень точную, на наш взгляд, характеристику трансформирующегося общества дает С. А. Макеев [37; 38]. В трансформирующемся обществе имеет место то, что было названо им подвижностью структуры. В «нормальном» обществе четкость и ясность социальных норм, ожиданий, предписаний и т. д. гарантируется «однообразностью», понятностью социальной структуры, то есть наличием более или менее жесткой связи между позициями и статусами, с одной стороны, и предъявляемыми к ним требованиями и ожиданимями, с другой. Иными словами, между структурой и значением. В нынешних условиях эта связь становится проблематичной, разрывается, ибо меняется и структура, и значения: «сами позиции сорвались с предписанных /курсив мой – А. М./ им ранее мест, как бы освободились от тяготивших их смыслов и значений, легитимность которых освящалась доминирующими социальными институтами, гласными и негласными конвенциями, традицией, устойчивыми ожиданиями и привычками» [38, с. 10]. Здесь, как мы видим, еще раз подчеркивается связь между, условно говоря, «объективным» и «субъективным»: социальные позиции существуют не сами по себе, а благодаря тем значениям, которые им предписываются. Это значит, что та «непонятность», «непрозрачность» и «неопределенность» структуры позиций, которая выделяется в качестве одной из характеристик трансформации обусловлена в том числе отсутствием легитимных (надындивидуальных или интерсубъективных) картин мира, в которых содержатся и непротиворечивым образом сочетаются необходимые значения: «Перманентное преобразование значений становится явственной приметой нового состояния общества» [38, с. 12].

Опыты концептуализации постсоветских социальных изменений убедительно показывают развитие теоретико-методологических представлений о них, выраженных в ряде понятий, начиная с «позднесоветских» категорий «перестройки» и «ускорения», и заканчивая (на данный момент) понятием «трансформации». Рассмотрение, главным образом, терминов, выражающих реальность постсоветских обществ и происходящих в них изменений, совершенно не означает, что речь идет исключительно о «словотворчестве», хотя бы и научном. Концептуализация означает не только и не столько подбор обозначения для существующей реальности, но и формирование представления о ней. Представления, которое в идеале должно отражать эту реальность наиболее адекватно. Поэтому, если искомый концепт найден, выработан и определен, то мы говорим (или пытаемся говорить), что то, что к нему относится, относится и к реальности «как она есть». В этом смысле концепт и теория, в которой он раскрывается, являются как бы замещением реальности, долженствующим быть адекватным ей. Они и являются реальностью, в них выраженной. Реальностью, описанной в категориальном аппарате той или иной теории.

Литература:

1. Горбачев М. С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. – М.: Политиздат, 1988. – 271 с.

2. Вятр. Е. Восточная Европа: судьбы демократии // Социс. – 1992. – №1. – С. 6 – 19.

3. Дилигенский Г. Г. Динамика и структурирование политических ориентаций в современной России // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 70 – 80.

4. Никифоров Л. В. Смешанное общество – перспективный вариант обновления России // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 13 – 22.

5. Удовиченко В. Соціальна держава: пошук оптимально прийнятної моделі соціально-економічного розвитку // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 1999. – №1. – С. 191 – 200.

6. Мигранян А., Клямкин И. Нужна «железная рука»? // Литературная газета, 1989, 16 августа.

7. Пантич Д. Конфликты ценностей в странах транзиции // Социс. – 1997. – №6. – С. 24 – 36.

8. Бистрицький Є. Політична філософія посткомунізму: горизонти методології // Політична думка. – 1995. – №1 (5). – С. 3 – 12.

9. Степаненко В. Соціологічна концепція громадянського суспільства в пострадянському контексті // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 2000. – №3. – С. 5 – 20.

10. Ручка А. Особенности системной трансформации современного украинского общества // Современное общество. – 1994. – №4. – С. 6 – 15.

11. Катаєв С. Консервативні та модернізаційні компоненти соціокультурної трансформації // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 2000. – №1. – С. 76 – 81.

12. Заславская Т. И. Открытие симпозиума // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 3 – 6.

13. Гельман В. Постсоветские политические трансформации: наброски к теории // Політична думка. – 2000. – №2. – С. 3 – 12.

14. Безносов М. Социологический подход к изучению социальных трансформаций // Вісник Харківського державного університету “Соціологічні дослідження сучасного суспільства: методологія, теорія, методи”. – Х.: ХДУ, 1997.

15. Степаненко В. До проблеми посткласичної концептуалізації соціальних змін // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 1998. – №4–5. – С. 76 – 92.

16. Заславская Т. И. О некоторых методологических вопросах исследования современного российского общества // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: Век, десятилетие, год / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М.: Логос, 1999. – С. 135 – 143.

17. Заславская Т. И. Социальный механизм трансформации российского общества // Социологический журнал. – 1995. – №3. – С. 5 – 22.

18. Суїменко Є. В якій країні ми живемо? Ще одна версія сутності «трансформації» // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 1998. – №6. – С. 176 – 194.

19. Ворона В., Головаха Є. Соціологія та політика в суспільстві, що трансформується // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. – 1998. – №1-2. – С. 9 – 17.

20. Озерная М. Российская бюрократия как перпетуум мобиле реформ // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. – М.: Аспект Пресс, 1995. – С. 358 – 363.

21. Кара-Мурза С. Г. Россия как традиционное общество // Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М., 1997. – С. 16 – 25.

22. Шелохаев В. В. Модернизация как теоретико-методологическия проблема // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: Век, десятилетие, год / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М.: Логос, 1999. – С. 28 – 38.

23. Мунтян М. А. Россия в третьей цивилизационной революции // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 80 – 88.

24. Пастухов В. Б. Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 61 – 70.
25. Пастухов В. Б. Культура и государственность в России: эволюция евро-азиатской цивилизации // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. – М.: Аспект Пресс, 1995. – С. 388 – 402.

26. Бауман З. Социологическая теория постмодерна // Человек и общество. Хрестоматия / Под ред. С. А. Макеева. – К.: Ин-т социологии НАН Украины, 1999. – С. 254 – 267.
27. Бауман З. Философия и постмодернистская социология // Вопросы философии. – 1993. – №3. – С. 46 – 61.

28. Левада Ю. А. 1989 – 1998: десятилетие вынужденных переворотов // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: Век, десятилетие, год / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М.: Логос, 1999. – С. 113 – 127.

29. Куценко Ольга Дмитріївна Діяльнісно-структурний потенціал трансформаційного процесу: до розробки концепції класоутворення: Автореф. дис... д-ра соціол. наук: 22.00.01/ Харківський національний університет ім. В. Н. Каразіна, - Харків, 2001. – 36 с.

30. Полохало В. Политология посткоммунистических обществ в Украине и России (К методологии политического анализа) // Полис. – 1998. – №3. – С. 7 – 15.

31. Родоман Б. Б. Идеальный капитализм и реальная российская экономика // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: Век, десятилетие, год / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М.: Логос, 1999. – С. 419 – 427.

32. Бабенко С. С. Трансформирующееся общество как тип общественного устройства // Методологія, теорія та практика соціологічного аналізу сучасного суспільства: Збірник наукових праць. – Харків: Видавничий центр Харківського національного університету ім. В. Н. Каразіна, 1999, – С. 20 – 25.

33. Фирсов Б. М. Человеческие качества и ценности в условиях непредсказуемого будущего // Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии / Под общ. ред. Т. И. Заславской. М.,1997. – С. 348 – 352.

34. Дискин И. Е. Россия: социальная трансформация элиты и мотивация // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. и Арутюнян Л. А. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 114 – 125.

35. Щедровицкий П. Г. Россия на рубеже 1995 г.: осевые и фоновые процессы // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития / Общ. ред. Заславской Т. И. – М.: Аспект Пресс, 1995. – С. 402 – 413.

36. Головаха Є. І. Суспільство, що трансформується. Досвід соціологічного моніторингу в Україні. – К., 1997. – 156 с.

37. Подвижность структуры. Современные процессы социальной мобильности / Макеев С. А., Прибыткова И. М., Симончук Е. В. и др. – К.: Институт социологии НАН Украины, 1999. – 204 с.

38. Макеев С. А. Социальная мобильность и идентичности в структурной перспективе // Методологія, теорія та практика соціологічного аналізу сучасного суспільства: Збірник наукових праць. – Харків: Видавничий центр Харківського національного університету ім. В. Н. Каразіна, 1999, – С. 9 – 14.

[прим. 1]

«В качестве позитивных ценностных идеалов на первый план выдвинулись вначале ”социализм с человеческим лицом” (апеллировавший к позднему Ленину, подлинной власти Советов и т. п.), а затем западные ”либеральные” ценности, приправленные популизмом» [3, с. 72]. [назад]

[прим. 2]

«Не в наших традициях заниматься пророчествами и пытаться предопределить все архитектурные элементы того общственного здания, которое мы возведем в процессе перестройки» [1, с. 31]. [назад]

[прим. 3]

«Кризис и крах существовавшей в стране огосударствленной общественной системы, разрушение Советского Союза поставили Россию перед выбором путей дальнейшего развития» [4, с. 13].

«... украинское государство до сих пор не определилась с выбором четкого политического и социального пути последующего развития» [5, с. 192]. [назад]

[прим. 4]

«До тех пор, пока сохраняется определенный хозяйственно-экономический, морально-правовой, мировоззренческий в целом потенциал прежней социальной формы идентификации и самосознания людей, посткоммунистическое самоопределение новой реальности будет существовать преимущественно за счет критики «коммунизма», которое можно назвать посткоммунистическим нигилизмом» [8, с. 7]. [назад]

[прим. 5]

« …представляется, что украинское общество в 1994 г. дает социологам больше, чем прежде оснований, чтобы квалифицировать происходящие в нем процессы скорее как трансформационные, нежели кризисные. При оценке актуальных процессов и структур выяснилось, что методологическая позиция алармизма-катастрофизма является малоконструктивной, а то и вовсе нерелевантной. В аналитическом плане более уместным и плодотворным становится использование такой обобщающей категории как «системная трансформация общества»» [10, с. 7]. [назад]

[прим. 6]

«Категория «трансформация общества» дает возможность более взвешенно охарактеризовать сущность процессов, происходящих в обществе. При таком подходе избегают, с одной стороны, чрезмерно катастрофических оценок современности, а с другой – склонности к безоглядно оптимистическим прогнозам» [11, с. 76 – 77]. [назад]

[прим. 7]

«До самого последнего времени рассмотрение процессов демократизации вообще и в пост-СССР в частности проходило в рамках парадигмы своего рода «голливудского фильма». Согласно ей «хорошие парни» (сторонники демократии) противостоят «плохим парням» (противникам демократии), но в конечном счете зрителей ждет «happy end», то есть успех «хороших парней». Сегодня после осознания того, что «happy end» вряд ли наступит, а «хороших парней» в природе не бывает (равно как и «плохих») следует ожидать большего реализма в изучении политики в пост-СССР» [13, с. 11]. [назад]

[прим. 8]

Процесс трансформации представляет собой «множество сложно переплетающихся экономических, политических и социальных процессов. Однако, что во что преобразуется, или от чего к чему совершается переход – пока до конца не выяснено» [17, с. 5].

«Сейчас много говорится о «посткоммунистическом» обществе, «постсоциализме», обществе, которое «трансформируется» и т. д., но за всеми этими квазикатегориями сложно усмотреть что-либо понятное (...) Если общество «трансформируется», то из чего и во что?» [18, с. 177]. [назад]

[прим. 9]

«Посткоммунистической эпохе присущ не просто разительный разрыв между идеологией и действительностью, общественной теорией и практикой, который мы можем наблюдать во всех тоталитарно-просветительских программах прошлого, особенно эпохи «коммунизма». Политический дискурс становления принципиально отличается тем, что можно назвать постоянным несовпадением идеальных политических намерений и форм и результатов их реализации. «Хотели как лучше, а получилось как всегда!» – эту максиму, вышедшую из уст известного российского политика можно сделать эпиграфом к посткоммунистическому дискурсу становления. В ее украинском варианте, явленом миру бывшим президентом – «Имеем то, что имеем», звучит прямая констатация независимости (даже от тех, кто действует) политической «логики намерений» – скрытых или неосознанных политических волевых мотивов и соответственно неожиданных для самих акторов политической игры результатов их реализации от «знаний» – продуманных политических программ, «обоснованных» путем парламентских обсуждений и проведенных в дискуссионных столкновениях решений и т. п.
Во всех этих случаях реализации посткоммунистического дискурса становления имеем дело с постоянной перформативной противоречивостью нереализации того, что устанавливается в самом политическом дискурсе, в политической деятельности» [8, с. 11]. [назад]

[прим. 10]

По сути, к похожим выводам приходит С. Бабенко, предлагающая рассматривать трансформационное общество как тип общественного устройства России и Украины [32]. [назад]

[прим. 11]

Или совокупность определенных (или не очень определенных) изменений, которые в своей совокупности, как полагалось, и дают «изменение с большой буквы», то есть трансформацию. [назад]