Город и идентичность

Открытая лекция, прочитанная 25 сентября 2014 года в Культурном центре "Инди" (Харьков)

Что такое идентичность? Почему тема идентичности стала популярной? Как и почему люди определяют себя и других? Почему это важно? Что означает определять себя как жителя города? Об этом и многом другом – в лекции. Примеры – о Харькове.

Кому нужны ключевые слова, пожалуйста: «воображаемое сообщество» и «постмодерная солидарность», социальное конструирование реальности и политики идентичности, символическая борьба и власть номинации, Э. Гофман, П. Бурдье, П. Бергер и Т. Лукман и другие.

Что такое идентичность?

Мы всегда как-то определяем себя, всегда так или иначе, прямо или косвенно, отвечаем себе на вопрос о том, кто мы такие. Почему мы это делаем? Почему для нас это важно?

Человек – существо коллективное. И для него крайне важно различать, где «его» коллектив, а где «чужой». Потому что надо понимать, как себя следует вести, и как могут вести себя другие.

Вот это различие и лежит в основе идентичности, но не только оно. П. Рикер, например, говорит о том, что в самом понятии идентичности объединены два значения – я бы назвал их «личностным» и «классификационным». Эти значения связаны с этимологией понятия. «Идентичность» происходит одновременно и от латинского «idem» – «тот же самый», «в высшей степени сходный», «тождественный» (это «классификационное» значение) и от «ipse», означающего самость, «себя самого». В данном случае имеется в виду тождественность индивида самому себе, а значит непрерывность, устойчивость, постоянство во времени («личностное» значение). Поэтому использование понятия «идентичность» означает указание одновременно и на уникальность («самость») объекта, и на его принадлежность к определенному классу (подобие другим).

Очевидно, что то, о чем мы говорим сейчас – это идентичность в классификационном значении. И именно это значение используется, когда человека воспитывают (умными словами – «социализируют»), или когда он пытается обрести себя в той или иной мере самостоятельно, на свой страх и риск перенимая какие-то образцы поведения и т.д.

Грубо говоря, для того, чтобы объяснить человеку, почему он должен поступать определенным образом, а не иначе, общество ему говорит: «Потому что ты – _______________».

«Ты же мужчина!» (тебе нельзя плакать), «Ты же девочка!» (слезь с забора), «Ты ведешь себя как ____________», «Это ж кем надо быть, чтобы ____________?!», «Наши люди в булочную на такси не ездят!» и т.д. – говорит нам общество.

И мы действительно научаемся воспринимать себя определенным образом и действовать так, как «положено», исходя из этого. Мы считаем себя кем-то. Вот это самое «кем-то» – «кто-то», кем мы себя считаем, – привлекло внимание ученых как некий «ключик» к объяснению человеческого поведения: я смогу объяснить чье-то поведение, если буду знать, кем себя считает человек. (Так это или нет – другой вопрос, на самом деле.)

Почему тема идентичности стала популярной? Есть много причин для этого.

Так, например, считается, что развитие общества связано с тем, что люди становятся все более свободными от каких-то внешних принуждений. То есть все меньше становится таких ситуаций, в которых кто-то другой нам говорит, что нам делать, а мы в ответ подчиняемся. Мы сами принимаем решения, в том числе и в первую очередь в зависимости от того, кем мы считаем себя и что для нас – тех, кем мы себя считаем – представляется правильным, допустимым или возможным в каких-то конкретных обстоятельствах. Иными словами, «инстанция принуждения» оказывается не вовне, а внутри нас. И если мы хотим объяснять человеческое поведение, то стоит обратить на нее внимание – на то, что является источником поведения, на идентичность.

Естественно, сама эта тема не нова, далеко не нова – достаточно вспоминать хотя бы З. Фрейда или М. Фуко, Г. Маркузе или Х. Ортега-и-Гассета, но в силу различных обстоятельств она стала весьма и весьма популярной. В том числе потому, что социальные изменения провоцировали объяснения не только поведения личности, но и определенности общества в терминах идентичности – кто мы?

Мы – «скифы». Мы – «европейцы». Мы – «греки». Применительно к нашей стране, нам много лет говорили о том, что МЫ – советский народ, который… и далее по тексту. Впоследствии оказалось, что это не так или не совсем так, но надо же себя как-то определять! Потому что понять, кто есть Я или МЫ – означает, знать, КУДА ИДТИ и ЧТО ДЕЛАТЬ? И КТО ВИНОВАТ, кстати, тоже. Понять, кто ОН или ОНИ – означает знать, чего от них можно ожидать. В условиях, когда прежние объяснительные системы перестают работать (теоретики посмодернизма называют это «распадом идеологий»), найти ответы на эти вопросы весьма важно.

При этом считается, что в условиях, когда тотально господствующих идеологий нет, а технические и коммуникационные возможности есть, человек собственную идентичность выбирает или формирует сам. Разумеется, все это происходит не в вакууме, и попытки навязать идентичность никуда не исчезают, и у каждого разные возможности, разные ресурсы для конструирования, но в любом случае мы сейчас гораздо более свободны, чем когда-то.

Здесь еще две вещи стоит упомянуть.

Во-первых, есть такая вещь как символическая борьба. Борьба за смыслы, борьба за то, как будет определено устройство этого мира, как будут называться его составляющие. Это важно потому, что утвердившиеся в общественном сознании смыслы являются руководством к действию людей. Поэтому и идет борьба за то, чтобы навязать слова и значения, навязать смыслы и интерпретации. Навязать человеку выбор, навязать представление о том, кто он такой. Это называется – «власть номинации», когда, навязав слово, обозначение, мы тем самым конструирует реальность.

Классический пример: наш – разведчик, но вражеский – шпион. Или люди прониклись мыслью о наступающих бандеровцах – и начали с ними бороться. В этом смысле вопрос о том, существуют ли на самом деле эти самые бандеровцы и что это вообще означает, глубоко вторичен. Как писал Маркс: «идея, овладевшая массами, становится материальной силой». Или, говоря иначе, слова – творят реальность. Поэтому мы стараемся навязать другим свое видение реальности и избежать чужого, невыгодного нам – это называется «политики идентичности».

То, что «во вторых», связано с тем, что «во-первых». Идентичность, как мы говорили,  в большинстве случаев есть соотнесение себя с группой. Но существует ли та группа, с которой мы себя соотносим? И что значит – существует? Что такое вообще – группа?

В самой простой интерпретации (одной из многих, конечно) группа – это люди, которые разделяют общие нормы и ценности. Это, говоря словами Э. Дюркгейма – «моральная общность». Но вот ведь незадача – таких групп становится все меньше. Классический пример такой группы – сельская община, может быть, религиозная община. Вообще – община, Gemeinschaft по Ф. Теннису или «первичная группа» по Чарльзу Кули – группа, в которой люди непосредственно общаются друг с другом лицом к лицу. Вот модель. В любом другом случае «моральное единство» группы поставлено под сомнение: есть ли общие нормы и ценности и насколько они общие – большой вопрос. Что же нам тогда делать?

На помощь приходит весьма популярный нынче концепт, придуманный Бенедиктом Андерсоном – «воображаемые сообщества». Воображаемые сообщества – это сообщества, основанные не на объективных основаниях (независимых от воли и сознания), но на уверенности их членов в том, что их сообщество действительно существует. Могут быть разные взгляды, разные ценности, разные нормы – фактически разные, но – уверенность, что сообщество существует. И по большому счету в современном мире (я бы сказал – в постсовременном) почти все группы в той или иной степени – воображаемые.

Как же люди «воображают» сообщества? Они разделяют какие-то базовые для группы представления, как правило – символы. Так, например, Мишель Мафессоли называет нынешний способ объединения людей «постмодерной солидарностью» – люди объединяются теперь не вокруг неких интересов и не вокруг идеологических, а значит, рациональных интерпретаций мира, а вокруг символов, каких-то довольно иррациональных вещей, вызывающих эмоциональный отклик.

Я приведу такой пример. Несколько лет назад я был в Вильнюсе на одном семинаре. Семинар продолжался несколько дней. И вот как-то раз один коллега обнаружил в аудитории, где мы работали днем и проводили время вечером, стопку дисков с музыкой. Один из дисков был подписан «Ruso rokas» – «русский рок». И решил поинтересоваться, что же понимают в Литве под русским роком. Оказалось, что там был записан Цой, ДДТ, Наутилус, что-то еще – я уже не помню. Но суть в том, что, когда мы слушали это, мой коллега все время спрашивал – «Алексей, а вот это вы знаете?» (он почему-то думал, что существенно старше меня, хотя это не так). И он удовлетворенно кивал, когда я говорил, что да, конечно, я это знаю. То есть «русский рок» – и для него, и для меня был символом чего-то. Символом времени, в которое мы социализировались, символом общих ценностей – раз мы слушали одну музыку. Вообще символом какой-то общности.

Сейчас для кого-то таким символом может выступать, например, памятник Ленину – я сомневаюсь, что их общность существует на основе марксистско-ленинской доктрины, я сомневаюсь даже, что она (доктрина) большинству из них известна. Но Ленин – это символ, и вокруг него образуется общность, воображаемое сообщество. Вот это и есть пример «постмодерной солидарности».

*          *          *

Если резюмировать ответ на вопрос о том, почему тема идентичности стала популярной, то я бы сказал так. В современном (или постсовременном) мире человек становится все более свободным, а значит – индивидуализированным. Мы хотели избавиться от диктата традиции, идеологии и т.д. – пожалуйста! Но теперь приходится самому определять, кто ты есть, как ты есть, с кем ты есть. Самому определять себя. И от этого определения зависит поведение человека. А значит, и науки, стремящиеся изучать человека и общество, должны обращаться к теме самоопределения человека, то есть к теме идентичности.

Акценты в определении идентичности

Очевидно, что то, как человек себя определяет, зависит от общества – от тех значений, которые оно приписывает тому или иному определению: быть кем-то означает то-то и то-то – то-то и то-то делать или не делать, как-то выглядеть, что-то считать правильным или не правильным и т.д. И очевидно, что включение человека в общество, в группу – или социализация – означает идентификацию с этой группой. То есть мы принимаем определенные правила и тем самым становимся членом группы и наоборот.

Но разные науки, имея в виду идентичность и процесс идентификации, по-разному расставляют акценты. Так, психологию интересует то, как человек приспосабливается, как он себя чувствует, грубо говоря. Если человек чувствует себя хорошо, значит, он приспособился правильно, он усвоил групповые нормы и ценности, которые надо было усвоить. Если плохо – значит, что-то пошло не так, надо вмешиваться, возможно, и сделать так, чтобы усвоил хорошо и впоследствии хорошо себя чувствовал. Здесь групповые нормы и ценности (то, к чему следует приспособиться и что следует усвоить) берется как данность: вот оно есть и все.

Социология, в свою очередь, обращает внимание на эти самые нормы и ценности – каковы они, собственно говоря? как меняются? от чего зависят? и т.д.

Так, например, Э. Дюркгейм говорил о том, что во времена кризисов, общественных потрясений и т.д. социальные нормы ослабевают в том смысле, что обнаруживается больше возможностей их обойти (чем люди, вообще-то, нередко пользуются), а потому мы и наблюдаем в такие периоды большее число случаев девиантного поведения – краж, грабежей, убийств, самоубийств и т.д. Это так называемая «теория аномии». Другими словами, источник поведения человека здесь не только в его голове, но и в среде, в которой он живет.

При этом, и социология, и психология, не забывают главного: идентичность – это то, что  не просто влияет на самооценку, но во многом обеспечивает ее. Если человек себя с чем-то идентифицирует, то это должно обеспечивать позитивную самооценку. Если же позитивной самооценки нет, то человек будет стремиться к тому, чтобы по возможности отказаться от этой идентичности.

Так, например, у Э. Гофмана есть работа, которая как раз посвящена этой теме, она называется «Стигма. Заметки об управлении испорченной идентичностью». «Испорченная идентичность» – это идентичность, которая обществом содержательно интерпретируется как негативная, плохая.

Могу привести пример из своей жизни (я, правда, тогда не знал, что это так называется). Когда я был на первом курсе соцфака, я начал активно работать интервьюером. Но я выглядел очень не то, что молодо – по-детски практически выглядел. И поэтому меня обычно не воспринимали всерьез: пришел мальчик – послали мальчика. А мне надо работать, между прочим. Что делать? Я купил себе очки! Без диоптрий, тогда мне это не нужно было, но для солидности я носил очки. И это была не столько для меня идентичность (хотя и для меня тоже), сколько для других.

В идеале идентичность, конечно, должна быть позитивной. «Быть кем-то» должно для этого человека означать «я – молодец». Это важно.

Социологический акцент в объяснении поведения человека посредством идентичности состоит в том, что социология вообще-то изучает не человека, а общество. Это означает, что через человеческое поведение мы видим общество – его характеристики, то, как оно работает и т.д.

Я приведу пример. Около месяца-двух назад меня журналисты попросили прокомментировать тот факт, что люди выкладывают в социальных сетях фотографии и видео, которые нам кажутся страшными и ужасными, возможно, кощунственными и оскорбительными. «Как они могут?», «Почему они так делают?». Мой ответ был такой. Люди должны получать от других, от своей группы, от общества подтверждение своей идентичности – если ты считаешь себя Наполеоном, а общество этого не подтверждает, то у тебя проблемы. И каждый из нас, осознанно или нет, немало делает только для того, чтобы получить подтверждение собственной – позитивной – идентичности от своей группы. Мы что-то делаем и оглядываемся – мы рассчитываем, что нам скажут: «да, ты молодец». А для этого надо делать то, что группа или общество в целом считает правильным. И люди преимущественно это и делают – они неплохо знают, что стоит делать для этого и чего не стоит. Не вчера родились, как говорится. И вот поэтому то, что люди делают, говорит нам об обществе или группе, на которую так или иначе ориентировано то или иное поведение. В том числе страшные, на наш взгляд, видео и фотографии, в том числе, например, «селфи» – что иногда то же самое, что и страшные фотографии. Другое дело, что это нам кажется плохим и недостойным, но для других, видимо, это нормально, это их общество или группа таковы, нравится нам это или нет.

Вот, собственно, каковы акценты в анализе идентичности. Повторим еще раз:

·         Идентичность – это то, как человек себя определяет.

·         Эти интерпретации являются продуктом общества.

·         Идентичность должна быть позитивной.

·         Идентичность должна подтверждаться другими.

·         Человек может управлять своей идентичностью.

Измерения идентичности

Очевидно, что человек может описывать себя в разных терминах – мужчина или женщина, сын/дочь, студент, ученый, рабочий, предприниматель, украинец, гражданин, европеец, харьковчанин и т.д. Уже здесь понятно, что каждое из понятий здесь может трактоваться по-разному.

«Человек – это звучит гордо!» Это утверждение или ирония? Предприниматель – это молодец, двигатель прогресса или эксплуататор и спекулянт? Европеец – это цивилизованный человек или представитель загнивающего запада? «Средний класс» – шикарная тема – это основа стабильности и процветания общества или тупая посредственность во всем? Список интерпретаций, как вы понимаете, можно продолжать. Причем здесь не только о противопоставлении позитивного и негативного значений может идти речь.

Очевидно, что эти определения зависят от некоторых более широких контекстов. Причем, я бы выделил два уровня или типа таких контекстов – дискурсивный и повседневный.

«Дискурсивный» контекст означает, что рамкой для определения идентичностей являются дискурсы или картины мира. Так, например, идея о том, что рабочий класс – это класс-гегемон является элементом марксистского дискурса. Вообще, кстати, существует мысль о том, что именно Маркс с помощью своей идеологии и создал рабочий класс как класс – дал ему название, определил место в истории, рассказал, что делать и т.д. – и класс-в-себе стал классом-для-себя.

Или другой пример. Для того, чтобы говорить о национальностях (или по-научному – этнических группах) – о том, каковы они, чем отличаются, каковы их герои и антигерои и т.д. – надо для начала принять идею о том, что они в принципе существуют в мире. О том, что видение общества состоящим из этнических групп вообще имеет смысл. Мы можем видеть общество как состоящее из кого угодно – из высоких и низких, из предпочитающих чай или кофе. Но имеет ли это смысл? Вроде бы решили, что расовые различия не имеют смысла – замечательно. А что с этническими различиями? Если посмотреть в украинский паспорт, то там нет соответствующей графы – значит, смысла не имеет. Но почему-то некоторые люди продолжают использовать этническое деление для объяснения разных вещей. Значит для них, видимо, этот контекст, этот дискурс оказывается востребованным.

Другими словами, нет дискурса – нет идентичности. Поэтому – снова повторимся – и идет символическая борьба. Слово, обозначающее идентичность влечет за собой и более широкую картину мира.

Второй тип контекста – повседневный.

В начале ХХ века Э. Гуссерль придумал понятие Lebenswelt – «жизненный мир». А. Шюц социологизировал это понятие и получилось просто «повседневность». П. Бергер и Т. Лукман пишут: «Под повседнев­ным жизненным миром понимается та область ре­альности, которая свойственна в качестве простой данности нормальному бодрствующему взрослому человеку в здравом рассудке. Простой данностью мы называем все, что переживаем как несомнен­ное, т. е. любое положение дел, которое до поры до времени является для нас непроблематичным».

Например, что такое «хлеб»? Существуют разные сферы опыта, в которых «хлеб» может определять по-разному: «произведение кулинарного искусства» – для пекаря, «питательный продукт» – для диетолога, «тело господне» – для христианина и т. д. Здесь объект включен в разные структуры опыта, в которых знание об одном и том же объекте существенно различается. И только в сфере повседневности я знаю об объекте то же, что знает о нем другой. «Хлеб есть хлеб», и не надо ничего уточнять.

И большинство наших взаимодействий происходит как раз в повседневности – там, где все очевидно и не надо задавать вопросов. Но почему это кажется нам очевидным? Потому что мы привыкли. Потому что ситуации, в которые мы попадаем, типичны для нашего опыта. И эти типичные ситуации, точнее их интерпретации, получили название «фреймов восприятия». Так их назвал Э. Гофман. Фреймы или рамки восприятия – это представления о типичных ситуациях – кто и что является их элементами, как следует нам себя вести и чего ждать от других и т.д.

Например, ситуация покупки в магазине – мы знаем, что там есть (должны быть) покупатель и продавец. В аудитории должны быть студенты и преподаватель. И так далее. Определенные ситуации предполагают наличие определенных действующих лиц. То есть предполагают наличие идентичностей.

Таким образом, в обоих случаях – в случае дискурса и фрейма – речь идет о том, что для идентичностей должны существовать определенные контексты, которые ее определяют. И контексты эти отличаются и по форме, и по содержанию.

Город

Но вернемся теперь к городу. Что мы имеем в виду, когда идентифицируем себя в качестве жителей города?

Теоретически мы могли бы полагать, что существует некая общность «жители города», которая обладает определенными общими нормами и ценностями, представлениями, регулирующими жизнь ее жителей. Но – особенно в случае больших городов – мы прекрасно понимаем, что говорить здесь о каком-либо единстве крайне затруднительно. Здесь много очень и очень разных людей и групп, чьи нормы, ценности, взгляды и представления очень и очень отличаются. Но, тем не менее, все они считают себя не просто горожанами по прописке, но горожанами «по духу», если так можно выразиться. Считают себя, если не частью общности горожан-жителей этого города, то, типичными представителями жителей этого города, «настоящими горожанами» – теми, кто как-то соответствует какому-то «стандарту» горожанина.

Следовательно, «жители города» – это воображаемое сообщество. А в основе воображения – представления о городе. Город, а не сообщество, оказывается тем, что определяет идентичность. Точнее – образ города. Но образ города, представление о том, в чем состоят ключевые особенности города вообще или данного конкретного города, в частности, является предметом разных интерпретаций, разных дискурсов.

Можно говорить о том, что город – это двигатель прогресса, выражающий и способствующий развитию цивилизации, а можно говорить, что город – это «Вавилон» в библейском или растаманском смысле, средоточие порока и безнравственности.

Можно говорить о том, что горожанин – это продвинутый человек (как противоположность «деревенщине») – образованный, культурный, воспитанный, утонченный и т.д. А можно говорить, что горожанин – это мещанин, обыватель, склонный к вещизму, стяжательству, зацикленный на потреблении, а потому неспособный к высоким порывам и творчеству и т.д.

В обоих случаях все зависит от контекстов, от дискурсов. Каковы они в каждом конкретном случае и почему они такие, а не другие – вопрос специальных исследований.

Что интересно, кстати, те или иные интерпретации города оказываются то востребованными, то отложенными в зависимости от обстоятельств. Востребованными одними людьми и забываемые другими – люди-то, как мы сказали, разные.

Харьков

Посмотрим в этой связи на Харьков.

Здесь и дальше я опираюсь на исследования, которые я проводил с 2008 года, в рамках грантов которые я выигрывал, за что спасибо грантодателям – это Центр городской истории Центрально-Восточной Европы, Центр перспективных исследований и образования, Международная ассоциация гуманитариев, Канадский институт украинских студий.

Так вот, есть целый ряд образов Харькова, которые, в общем и целом, конечно, известны. Это образ Харькова как

 - Свободного поселения – это, очевидно, отсылка ко времени основания Харькова;

 - Торгового центра – ярмарки, позже – банки, развитие капитализма и т.д.;

 - Образовательного и культурного центра («умственный центр юга России») – образ, пропагандировавшийся и Каразиным, и Квиткой-Основьяненко – отсылка к Харьковскому коллегиуму, Харьковскому университету и т.д.;

 - Промышленного центра – очевидная отсылка к советской истории;

 - Научного центра – к позднесоветской истории и, шире, к послевоенному времени, в основном.

Эти образы разными группами харьковчан подчеркиваются и в разных обстоятельствах. Так, например, когда мы хотим, чтобы нам никто ничего не навязывал извне, мы говорим: «мы – свободное поселение» и так было изначально. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и вы тоже оставьте нас в покое.

Торговый и предпринимательский образ используется коммерсантами: «Харьков всегда был торговым». Что подразумевает, что наша (коммерческая) деятельность – это часть традиции, которая сама по себе трактуется как некоторое конкурентное преимущество перед другими: «мы имеем больше опыта, а значит, делаем свою работу лучше других – покупайте у нас!».

Это не важно, что больше 70 лет Харьков не был и не мог быть торговым городом, ибо торговая деятельность не была развита и была, скажем так, не в почете в рамках советского идеологического канона – это не производительный труд, источник спекуляции и прочих злоупотреблений и т.д. Но кого это интересует теперь? «Харьков – торговый город». И этот образ работает.

Образовательный и культурный центр. Нам так приятно об этом думать, считать, что так было в Харькове если не всегда, то хотя бы с 1804 года, когда был основан университет. Правда, историки пишут, что вплоть до конца ХІХ – начала ХХ века университет почти не был связан с городскими делами и никакого влияния на город не оказывал, но кого это интересует теперь. Образ работает! Воображение разыгралось.

Образ крупного промышленного центра, что неудивительно, всячески подчеркивался в советское время. Задача такого акцента очевидна – показать, что здесь есть «естественная» социальная база для советской власти, опирающейся, как считалось, на рабочий класс. И харьковчанам было приятно считать, что они причастны не только к городу, но к рабочему классу как таковому, который, как известно, гегемон и т.д.

То же самое относится и к образу Харькова как научного центра. Городская идентичность ученых связана с этим образом: раз я харьковчанин, то я не просто ученый, но такой, который работает в одном из наиболее престижных научных центров страны.

Заметьте, пожалуйста, что я не говорю о том, что здесь, в этих образах, правда или неправда. Я говорю о том, как все это работает на городскую идентичность. А именно: «быть харьковчанином» означает быть причастным к одному или нескольким из этих образов.

Причем так сложилось, что некоторые образы оказываются (при некоторых их толкованиях) «взаимно противоположны», скажем так. Так, например, образ научного, культурного и образовательного центра может противоречить образу торгового города. Особенно, если мы вспомним 1990-е годы. Это время своего рода исторической травмы – время, когда те, кто ассоциировал себя с наукой, культурой, образованием, в первую очередь, теряют «позитивность» своей идентичности. Не то, чтобы это перестало быть почетным, но это стало экономически не выгодным. Эту свою деятельность, которая приносила и доход, и уважение, и самореализацию пришлось поменять на что-то другое – в первую очередь на торговлю, считавшуюся, как я уже говорил, менее престижной. Поэтому образ торгового города для многих – это негативная идентичность. Многие не хотят себя как горожан воспринимать через этот образ. Мы считаем себя культурным центром, такими продвинутыми и креативными, а оказывается, что для не харьковчан Харьков – это Барабашово прежде всего. Они с сожалением говорят, что Харьков – город не торговый, а «торгашеский».

Хотя другая часть горожан наоборот, пытаются связать одно и другое. Они говорят, что Харьков – город ума, изобретательности, которая может выражаться и в предпринимательстве, и в науке.

Первая столица

А что же с нашим самым любимым образом? Мы знаем, харьковчанин – это звучит гордо, потому что мы жители Первой столицы. «Первая столица» – что это вообще значит?

Вроде бы все мы знаем, что «Первой столицей» Харьков называют потому, что он был столицей Советской Украины в 1919-1934 годах. Но действительно ли мы этот период истории имеем в виду, когда называем себя жителями Первой столицы? Действительно ли именно этот исторический период является для нас ключевым с точки зрения определения, кто мы есть как харьковчане?

Для кого-то это так. Причем соглашаться с этим можно с двух противоположных точек зрения. С одной стороны, делая (положительный) акцент на том, что это история советская. С другой, – подчеркивая во многом украинский характер Харькова этого времени, то есть, в сущности, вынося «советскость» за скобки – украинский Харьков в этом смысле – не советский, а может, даже и антисоветский. Здесь много кого можно вспоминать, хотя бы Шевелева с его «четвертым» и «пятым» Харьковом.

Для кого-то концепт «Первой столицы» совсем никак не соотносится с тем временем. Так, например, для Кеворкяна образ первой столицы отсылает вообще к глубоко дореволюционному, капиталистическому, обывательскому, провинциальному Харькову.

Для большинства же харьковчан, особенно тех, кто в 1990-е потерял, если не саму работу – в науке, промышленности, образовании – то, как минимум, возможность с ее помощью иметь заработок и уважение, концепт «Первая столица» выражает ностальгию по позднесоветскому времени, когда все это еще было. Другими словами, «первая столица» – это устойчивое словосочетание, позволяющее продолжать себя молодцом. Источник позитивной самооценки в контексте городской идентичности. Все не очень хорошо, возможно, но мы – первая столица.

Интересно, что молодые харьковчане часто не слишком рефлексируют по поводу этого обозначения. Я когда-то спросил приезжих студентов, чем отличаются харьковчане (студенты, в первую очередь, разумеется). Ответ был такой: «Харьковчане – это ничем не обоснованные понты». То есть люди знают, что они – «Первая столица» и это круто, но почему это круто и что это означает – об этом задумываются немногие.

Конструирование идентичности

Мы с вами говорили уже, что люди стараются управлять своей идентичностью, стараются сделать так, чтобы их идентичность была связана с позитивными смыслами. То есть речь идет о конструировании идентичности – конструировании ее смыслов. Кроме сугубо психологической (хорошо себя чувствовать) у этого занятия может быть и экономическая задача – сформировать «продаваемый» образ, указать на конкурентные преимущества того или иного города. В этом случае говорят о создании бренда города.

У Харькова, как многие из вас, наверное, знают, были попытки конструирования бренда. Но они, в общем и целом, не состоялись. Потому что ни та, ни другая не преследовали экономические цели, хотя должны бы, поскольку бренд – это маркетинговый, а значит, экономический инструмент. Вот как раз маркетинговую логику они не учли, поэтому и не смогли реализоваться.

1.

В одном случае властям надо было обзавестись «туристическим брендом» по ЕВРО-2012, что они и сделали. Результатом стал логотип, получивший название «распятая лягушка». С гордой надписью: «Kharkiv – smart city» (Харьков – умный город). При этом каждую букву слова S.M.A.R.T. можно расшифровать: социальный (social), современный (modern), город искусства (art), город исследований (research) и туристический (tourist) город. Говорят, что он был хорошо оценен на каких-то выставках, но кроме одной презентации, я его в городе ни разу не встречал. Почему он не работал? Потому что никому и не нужно было, чтобы он работал. Совершенно искусственная вещь такая. То есть никто не был бы против, если бы сработал, но если нет, то тоже ничего страшного. Бренды так не делаются – они изначально должны быть заточены на зарабатывание денег.

2.

В другом случае бренд был разработан, скорее, я бы так сказал, по идеологическим и эстетическим причинам. Эта работа дизайнеров студии 3Z. Товарищей не устраивала существующая символика города и те смыслы, которая с собой несет, поэтому они предложили альтернативу. Очень интересную, как мне кажется. Смыслы, заложенные ими, были таковы:

Город [икс] х. Харьков – город идей. Харьков – сюрприз. Не заштатная бывшая имперская провинция, не второстепенный город, а город способный удивлять. Город науки, культуры, интеллигенции, искусства, промышленности. Город развития. Город возможностей. Именно поэтому логотип создан из буквы -х-.

Бикультурность. Харьков – город пересечения культур. Харьков представляет собой культурный продукт двух наций, и такая специфическая смесь имеет определяющее значение для идентификации.

Конструктивизм. Харьков – город конструктивный. Кубики – дань харьковскому конструктивизму как архитектурному стилю. Куб также символизирует стабильность и рациональность.

Стремление. Харьков – город свободный. В основе логотипа лежит стрела из первого казацкого герба Харькова. Она несёт идею полёта, свободы, гордости, целеустремлённости и поиска.

Снова-таки, поскольку речь не шла о маркетинге, который исходит из ориентации на группы, которые могут принести деньги, оказалось, что этот вариант бренда – это представления харьковчан о самих себе. И в этом качестве он весьма информативен.

3.

И еще один пример. В феврале 2011 года проходило обсуждение «бренд-платформы» Харькова, в обсуждении могли участвовать все желающие. По его результатам были определены смыслы, ассоциируемые с городом:

·         свобода, самореализация, амбициозность, индивидуализм;

·         творчество, креативность, стиль, вкус, мода;

·         интеллектуальность, образованность и образовательная база, научный потенциал, привычка учиться и умение обучать;

·         открытость, эклектичность, кросскультурность, толерантность, мультиполярность;

·         предприимчивость, коммерция, умение торговать/покупать.

Изначально организаторами было заявлено желание положить эти смыслы в основу вновь создаваемого бренда города. И действительно, хорошо бы, чтобы бренд «работал» не только на экономическую выгоду, но и на позитивную самооценку горожан. Однако так бывает не всегда. И это большое искусство это соединить. В случае Харькова это, по крайней мере, пока, не удалось.

Не знаю, у кого как, а у меня в связи со всем этим возникает вопрос: почему не удалось? Мой ответ будет таким.

Во-первых, у Харькова и харьковчан нет опыта самопрезентации. То есть мы знаем, что мы классные – вот как там написано. Вряд ли мы будем с этим спорить, там приятные вещи о нас написаны. Но у нас и не было необходимости это рассказывать другим. Люди другими делами занимались всегда. Харьков можно с большой долей истины назвать советским городом – в том смысле, что основные сферы деятельности горожан сложились и оформились в современном виде в основном в советское время – я имею в виду, прежде всего, науку, промышленность и образование. И о какой-то конкуренции в то время говорить не приходилось. С другой стороны, в научно-промышленном отношении Харьков был одним из лидирующих центров Союза, и это было и так известно, не было необходимости ничего никому доказывать. То есть, опыта самопрезентации, опыта конструирования своей идентичности как такового нет.

Для сравнения я пару месяцев назад проводил исследование во Львове, так там наоборот, самопрезентация очень даже на высоте. Существует определенный «миф города», который воспринимается, который продается, который воспроизводится местными жителями. Почему? Потому что он нужен для туризма. Это действительно бренд, связанный с тем, как понимают город и себя в нем местные жители. Очень мощный образ.

При этом, естественно, части львовян этот сугубо туристический и мифологизированный образ не нравится. Они говорят, что, во-первых, город разный сам по себе. А во-вторых, акцент только на мифологии для туристов существенно ограничивает развитие города – туристический образ мешает развитию, нужно что-то другое. Но в любом случае, у Львова есть и опыт артикуляции собственной идентичности, и необходимость для этого.

И в связи с этим (возвращаясь к вопросу, почему у Харькова нет однозначно сконструированной идентичности), во-вторых, – может, Харькову она и не нужна, по крайней мере, в виде бренда или чего-то подобного? Харьков не является туристическим городом и вряд ли им станет. Те виды деятельности, которые в Харькове распространены, они в основном не требуют участия в конкурентной борьбе, для которой нужны мощные образы.

Разве что сейчас политическая составляющая существенным образом вмешалась в этот процесс. Мы видим, с одной стороны, попытки доказать, что Харьков – город пророссийский и просоветский, а с другой, что – украинский и проевропейский. И это очень хорошо видно, если мы посмотрим на «войну» граффити и активную деятельность, направленную на то, чтобы маркировать городское пространство определенным образом. И это весьма яркий пример и символической борьбы и «постмодерной солидарности» – люди объединяются вокруг символов. Символы разные, сообщества, которые вокруг них существуют, разные. При этом и те, и другие, считают себя «настоящими харьковчанами» и выразителями мнения большинства.

Таким образом, подводя итог рассмотрению идентичности, можем сказать следующее.

Конструирование идентичности, образов, смыслов и т.д. имеет целью создание и навязывание своей картины мира. Очевидно, что это означает установление «своих» правил, которые обеспечивают получение группой определенных символических и материальных благ. Но я хотел бы подчеркнуть другое. Навязывая другим свое видение, убеждая их в том, что мир таков, мы тем самым убеждаем их в том, что мы таковы, какими представляемся в этой картине мира. А поскольку картина мира наша, то и мы в ней – молодцы. Именно потому, что идентичность обеспечивает нам позитивную самооценку, конструирование идентичности, борьба за идентичность, за ее признание так важны.

И именно поэтому разрешение конфликтных ситуаций не может сводиться только к сугубо рациональным компромиссам, но обязательно должно учитывать и вопросы идентичности – быть таким, чтобы положенная в основу решения картина мира была такой, в которой стороны были бы удовлетворены своей идентичностью.

И города и городской идентичности это тоже касается.

СПАСИБО!

Майдан случился через год

Предисловие.
Пару недель назад в своих записях наткнулся на вот этот текст. Он был написан сугубо для себя как попытка систематизировать какие-то свои размышления о будущем - отсюда неакадемический стиль и прочее. Майдан случился через год.

Война как способ установления справедливости

1. Установление справедливости «снизу» невозможно, т.к. большинство управляемо, а меньшинство недееспособно.
2. Установление справедливости возможно в том случае, если будет выгодно двум противоборствующим «элитам».
3. Для этого их противостояние должно достичь разрушительных масштабов.
4. Для этого должна возникнуть принципиально другая «контрэлита». Ее ключевая характеристика состоит в стремлении и умении не отнимать (у государства или других), а создавать («продуценты») – поскольку привычка отнимать способствует приспособлению к существующей власти. Другими словами, «продуценты» могут приспосабливаться и часто это делают, а «отниматели» не могут стать самостоятельными.
5. Перспектива: 1) «отниматели» будут существовать долго, поскольку в той или иной форме бюджет и те, у кого можно отнять существуют всегда, но постепенно ресурсы (все – и предмет отъема, и силы «отнимателей») существенно истощатся, и они будут вынуждены или уходить со сцены (различным образом), или перестраиваться; 2) «продуцентов» будет больше (если не уедут), и они будут более эффективно отстаивать собственные права – но это случится не скоро.
6. «Продуценты» - это не только мелкий бизнес, но и крупные предприниматели, которые понимают, 1) что ресурсы заканчиваются, 2) что для сохранения и приумножения богатства необходимо эффективное управление, 3) что нужна легитимация на западе, 4) что производство – это способ самовыражения.
7. Катализаторами перемен могут стать 1) экономический кризис и внешние долги («бюджет пуст», отбирать больше нечего и не у кого, решающий фактор – эффективное управление собственным богатством), 2) выборы 2020 года - поскольку Янукович как прикрытие кланов не сможет больше стать президентом и придется искать либо «преемника», либо нового человека.

Слово о Ленине (для социологов и всех остальных)

Решил вот, что в демократическом порыве стоит высказаться о своем отношении к памятнику Ленину в Харькове и о том, что происходит вокруг него.

Начну с себя. Я человек, воспитанный в Советском Союзе, за свои 13 лет жизни в нем я успел воспринять идеологию - что СССР есть справедливое государство (ну плюс-минус пока), а Ленин - великий борец за справедливость. Это с одной стороны, а с другой - по причине своего малолетства ужасов советского времени я не испытал, что должно только подтверждать мнение о том, что Ленин - молодец. Потом я со временем узнал, что с него начинается красный террор и т.д. Но при этом, читая его труды я не мог не проникнуться - это был очень умный и крайне эффективный революционер. Последнее, между прочим, означает - жестокий и беспощадный. В этом смысле нынешние наши лидеры - ерунда на постном масле (уж не обижайтесь). Ум и эффективность, да еще и направленные на достижение справедливости - серьезный аргумент "за". В общем, крайне противоречивая фигура для меня. Соответственно, я могу понять и одних (террор) и других. О других - отдельно.

Для обеих сторон Ленин - символ, и в нынешнем обществе, если верить М. Маффесоли ("постмодерная солидарность"), люди объединяются не столько вокруг интересов, сколько вокруг символов. Так вот для одной стороны Ленин - символ зла, как минимум (и для меня, в том числе) - символ прошлого, такого, которое нужно преодолеть, чтобы двигаться дальше. Для другой стороны Ленин - символ их идеалов, их молодости, времени надежд и прочего. Причем несмотря на обилие приводимых аргументов, сами аргументы уже не важны, важна устойчивая ассоциация с символом. В случае защитников Ленина этот символ увязывается в "букет" с ВОВ, георгиевскими ленточками и прочим. В случае Харькова ВОВ как самое героическое и трагическое событие за всю его историю осталось едва ли не единственным символом, ассоциируемым с городом и его жителями. Для них убрать Ленина - это покуситься на едва ли не последнее (или предпоследнее), что осталось у них для формирования собственной идентичности.

Теперь сошлюсь на себя (если кто хочет копать глубже - Г. Прошански, Г. Бриквел, М. Лалли). Вышесказанное - "культурный" элемент городской идентичности: город и принадлежность к нему определяется в рамках некоторых культурных представлений (дискурса, идеологии, если хотите). Но есть и другие элементы - функциональный (о нем здесь не говорим) и психологический. Последний означает привычку жить в определенных условиях, в знакомом и привычном физическом окружении - домов, улиц, магазинов, площадей, памятников и прочего. Когда длящаяся идентичность связывается с неким местом: "я помню, что здесь...". Вот и в данном случае памятник Ленину - это и есть некоторое привычное "здесь". Без него нарушается картина мира, в данном случае картина пространственно-городская, а значит наступает неуверенность, тревога, дискомфорт. И хотя в силу моего личного городского опыта памятник Ленину не стал значимым для меня местом в городе, но я предполагаю, что при его исчезновении буду испытывать дискомфорт некоторое время.

Подводя итог, сошлюсь на М. Кастельса. Думаю, что лично для меня моя собственная идентичность является, скорее, "проективной" - я тот, каким я хочу быть, что означает движение вперед, в том числе посредством отрицания того, что мешает движению. Учитывая, что Ленин держит моих сограждан в прошлом, а в одиночку мне непросто расчитывать на движение вперед (хотя и единомышленники тоже есть), то я, скорее, за то, чтобы убрать памятник с площади. С другой стороны, та же самая моя идентичность предполагает демократию, следовательно, нельзя этого делать, игнорируя тех (и их большинство), кто связывает себя с этим символом. Значит, необходимо их переубеждать, и не только и не столько относительно памятника и Ленина.

«С точки зрения идентичности» или «О пользе профессиональных деформаций»

В последнее время темой моих научных изысканий является «городская идентичность», проще говоря – поиск ответа на вопрос, почему люди ощущают свою связь с городом и что, собственно, это вообще значит? В связи с этим я оказался в той или иной степени экспертом (в какой именно степени – пусть судят коллеги) в вопросах города и идентичности. Вполне логично, что именно с помощью соответствующего теоретического «взгляда» я и воспринимаю окружающую действительность, и пытаюсь ее объяснить. Психологи называют это «профессиональная деформация» – издержка любой профессии. Но мне кажется, что в случае ученого пример объяснения происходящего с помощью «его» теории является полезным, поскольку добавляет понимания и тем, кто разрабатывает другие исследовательские темы или просто желает составить собственное мнение. Так вот:

Классики социологии (Ф. Теннис, Э. Дюркгейм, Ф. Энгельс и др.) полагали, что город является выражением современного общества вообще. Думается, что после трактовки А. Лефевром и др. нового этапа развития общества как «урбанистического», а тем более в связи со становлением информационного общества, можно говорить об обратном: общество становится выражением «города». О каком городе идет речь? Речь идет о городе Г. Зиммеля, Р. Сеннета и лос-анджелесской школы городской теории. О городе, в котором сосуществуют очень и очень отличающиеся друг от друга люди и сообщества. Они индивидуализированы и равнодушны к тем, с кем пересекаются в городском пространстве, они боятся «другого» и предпочитают избегать нежелательных встреч, общаясь со «своими» в социальных сетях и т.д. При этом город оказывается нагромождением крайне разнородных зон, оккупированных группами, которые все-таки решились выйти «в реал», зон, символически, а иногда и физически закрытых для чужаков (gated communities). Другими словами, и город, и городское сообщество не представляют собой даже подобия какого бы то ни было единства. Столь же разобщенным представляется и общество в целом. И было бы крайне наивным полагать, что единство может быть достигнуто – век модернистских проектов, как известно, остался позади.

Тем не менее, для того, чтобы «предчувствие гражданской войны» не стало реальностью, необходимо понимать причины того, почему другие думают иначе. И здесь, как мне кажется (может, я ошибаюсь), крайне недостает именно социологических исследований. Действительно, яркий «майдан» привлекает внимание, действительно, приятно видеть, что его участники во многом ближе к европейским ценностям, чем «остальная Украина». Это тешит самолюбие (мое, в том числе) и повышает самооценку, но лишь в малой степени помогает приблизиться к ответу на вопрос «что делать?». И здесь мне видится большой потенциал в обращении к теме идентичностей. В самом деле, если «мы» такие классные и продвинутые, то не читается ли между строк или в самих строках наше высокомерное отношение к «ним» – к тем, которых мы хотели бы привлечь на свою сторону? Не противоречим ли мы сами себе? Не лукавим ли?

Концепт идентичности дает возможность кое-что прояснить. Во-первых, наши действия и мысли связаны с тем, кем мы себя считаем, как себя видим. Во-вторых, наше видение себя должно обеспечивать позитивную самооценку.

Кто же такие «они» – жители Восточной Украины, не поддерживающие «майдан»? Если в двух словах, это «советские люди». Это люди с высоким уровнем патерналистских установок – «не я сам, но кто-то должен позаботиться обо мне». Мне кажется (и мои исследования это в той или иной мере подтверждают), что источником таких настроений выступают, прежде всего, две вещи. Во-первых, это (как ни странно) «патриархальная традиция». Существенная часть людей являются, если не сами выходцами из села, то – из семей выходцев из села, которые и в городе продолжают воспроизводить сельские образцы поведения и мышления (есть хороший термин – «urban villagers»). Другая часть – это, как правило, хорошо образованные специалисты, часто – ученые, которые сформировались в советское время и именно тогда имели возможности для самореализации и уважение (материальная составляющая для таких людей, как известно, находится на втором плане). И те, и другие в 1990-е годы пережили то, что называют «исторической травмой». Кто-то смог приспособиться к новым условиям, кто-то нет, но в целом, их «золотой век» остался в советском времени. Их подлинное «я» осталось там, в прошлом – именно потому, что обеспечивалась позитивная самооценка.

С тех пор им ничего нового в этом плане предложено не было, и поэтому они с ностальгией принимают практически любые подтверждения их прежней идентичности и уважения к ней (на чем в восточных регионах, как известно, безбожно спекулируют). «Травма 1990-х» (бедность и безработица) сделала их уязвимыми еще и в том, что этих люди воспринимают любые изменения, особенно те, которые могут поставить под сомнение их работу, как катастрофу. Если раньше главным лозунгом было «чтобы не было войны», то сейчас – «чтобы не потерять работу» (особенно, учитывая возраст этих людей). А люди эти в большинстве своем – бюджетники (даже те, кто теперь работают на в той или иной мере частных – бывших бюджетных – предприятиях). Поэтому они зависимы от власти, от того, кто дает работу, ибо понимают, что сами найти новую не смогут (и/или не захотят). Поэтому они крайне управляемы, причем видя в проявлениях своей лояльности воспроизводство советских образцов, а значит, и подтверждение собственной – советской, позитивной – идентичности. И уж поверьте – они будут ее защищать как единственный источник самоуважения (как ни парадоксально это в сложившихся условиях звучит), и будут защищать ту власть, которая будет обеспечивать им признание их идентичности.

Так что же, собственно, делать? Во-первых, как можно лучше изучать, с чем и кем придется иметь дело. Во-вторых, сформировать объединительную риторику на основе тех ценностей, которые разделяются людьми по разные стороны баррикад (найти «общий знаменатель»). В-третьих, предложить такую идентичность, которая не только воспринималась бы ими как позитивная, но и (в идеале) не противоречила бы их нынешней советской идентичности. Другими словами, новая риторика должна встраиваться в существующую для них картину мира, (поскольку согласно теории когнитивного диссонанса, мы отбираем и верим той, которая соответствует нашим прежним представлениям). В-четвертых, она должна исключать представителей власти из числа «своих». В-пятых, (почти то же, что и во-вторых) эта идентичность жителей Восточной Украины должна признаваться как позитивная и в Западной Украине. (Если навскидку, то такая идентичность не должна быть этнической, языковой или исторической.)

В качестве примера (дискуссионного, разумеется) можно привести «работу с милицией». Вместо абстрактного, как по мне, утверждения «Милиция с народом», имело бы смысл напомнить о том, что система правосудия и милиция, в частности, призваны защищать справедливость (именно «справедливость», а не «закон») – это, вероятно, так или иначе, упоминалось в процессе их обучения, а значит, должно остаться где-то в глубинах сознания/подсознания. В свою очередь это будет означать апелляцию к человеческим ценностям, противостоящим в наших условиях «преступным приказам» и возмутительным законам. Конечно, это не возымеет моментального эффекта, но чисто психологически произнесенное много раз слово творит психологическую реальность, а значит, и социальную тоже.

И еще: кроме идентичности, должен быть предложен реалистичный вариант развития событий – ответ на вопрос «что дальше?». Причем ответ этот должен касаться изменений в лучшую сторону с материальной точки зрения – например, гарантия новой работы или сохранения старой, неуменьшения доходов и т.п. Вспомним – даже военные пропагандисты, когда предлагают врагам сдаваться, предлагают им «печеньки» в виде еды, тепла и медицинской помощи, а не только амнистию или смягчение приговора. Только таким образом можно будет преодолеть сформированный в 1990-е страх потери работы и нищеты, а значит и уменьшить степень зависимости.

Извините за многословие, но ситуация мне видится такой. Только при очень корректном «научном подходе» (уж простите за штамп) «майдан» сможет склонить на свою сторону местное население Восточной Украины, без поддержки которого партизанскую войну не выиграть.

«Песнь о Буревестнике» или «Впечатления от харьковского антимайдана»

Одно и первых слов, которые начала говорить моя дочь, было (не вполне осознанно произносимое, конечно) слово «КАГ». Мне в этом приятно было видеть очень философское вопрошание – вероятно, о том, что, собственно, происходит вокруг. Примерно, с таким вопросом я смотрел на бюджетников с транспарантами вдоль Сумской и не понимал – как можно не видеть происходящего в стране и искренне верить в то, что на них (на транспарантах) написано? И, как мне показалось, с тем же вопросом на лице смотрел на них и Алексей Николаевич Бекетов – который памятник во дворике ХИСИ.

Мне как «специалисту по идентичностям» в происходящем виделось «народное гуляние советского типа» – та же обязаловка, с одной стороны, но и согласие с лозунгами, с другой, где «общечеловеческое» советское «за мир» плавно перетекло в «за стабильность». На впечатление «восстановления связи времен» работала и музыка – это не был шансон, в большинстве своем это было англоязычное диско 1970-80-х типа «АББА». Другими словами, люди как бы вернулись в молодость. Ну и что, что за это придется полдня постоять на улице. На самом деле многим из них чего-то такого и не хватало. К слову, стоящие там – это отнюдь не маргиналы-титушки (которых пару групп по 10-15 человек тоже видел), не бомжи-алкоголики и не пенсионеры-истерички, а вполне благообразные, даже в чем-то респектабельные «рабочие и служащие».

Мне пару недель назад рассказывали, что по данным закрытого социологического исследования, проведенного по заказу властей, уровень их поддержки повышается, а хамство от «gepard59» – специально для этого разработанная и спланированная опытными специалистами пиар-акция (которая работает как надо). Мне с моей интеллигентской логикой, конечно, непонятно, как хамство может вызвать у кого-то симпатии («Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»), но мало ли – я все-таки склонен полагать, что «есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам». В том числе и электоральные предпочтения граждан (если это, конечно, правда).

Пытаясь, тем не менее, их понять, я вполне ожидаемо вспомнил слово «патернализм». Люди считают, что необходимые блага им должен кто-то дать. И поэтому они благодарны тому, кто даст им хоть что-нибудь, в том числе (а может, в первую очередь) – ощущение молодости, когда вся жизнь впереди, есть работа/зарплата и все понятно. Сами же они делать что-то, как-то организовывать свою жизнь не хотят и не могут. Довольно удивительно, что такая позиция оказывается больше распространена не на Западе Украины, всячески подчеркивающем собственную традиционность (колядки и проч. – снова привет Я. Грицаку), а на Востоке, где в очень модерном духе десятилетиями объявлялось, что каждый сам кузнец своего счастья. Или прав В. Маслийчук, называя Харьков «патриархальным селом», где «народная» традиция сменилась «обывательским мещанством», смотрящим на первую свысока? То есть форма другая (городская), а содержание все то же, патриархальное.

Но это в глобальной исторической перспективе, а в случае с сегодняшним митингом очень вспоминалась книга В. Глебкина «Ритуал в советской культуре». Одна из главных мыслей в ней была идея о том, что в ранее советское время ритуал структурно повторял дореволюционные сценарии крестных ходов. Плюс еще фраза В. Черномырдина вспоминалась – о том, что какую партию ни создавай, все равно получается КПСС. Так и здесь – какие лозунги ни пиши, получается «советское народное гуляние».

А что же пресловутая «интеллигенция», в случае Харькова в большинстве своем научно-техническая? Их-то сложно обвинять в мещанстве. Но оказывается, что их патернализм связан не с нежеланием меняться, а с невозможностью – те, кто смог найти себя в новых условиях, нашли (многие уехали), остальные – просто не смогли, ибо всем своим образованием были «заточены» под «чистую науку», а не под выживание в рыночных условиях. Тем понятнее их ностальгия по прошлому.

Как бы то ни было, есть ли какая-то вероятность изменить ситуацию? Мне кажется, что этот патернализм может быть преодолен только тогда, когда перестанут в таком масштабе существовать те, кто «дают» блага. Другими словами, «бюджетная сфера» и, соответственно, количество бюджетников должно быть сведено к минимуму. Нюанс только в том, что нынешние рабочие более или менее частных бывших государственных предприятий – это по сути своей те же бюджетники – крайне зависимый от работодателя слой. Логичный выход для них – профсоюзы (насколько осуществимый – другой вопрос). Альтернатива – полный конкурентный проигрыш и закрытие заводов (более реально, особенно для зависимого от дешевого газа Донбасса с его устаревшим оборудованием).

Из сказанного выходит, что для того, чтобы, несмотря на Р. Киплинга, Восток и Запад сошлись, страна должна пережить масштабный кризис. Те, кто все украл, убегут, а останутся те, кто, в отличие от первых, не только будет вынужден, но и будет в состоянии (в силу компетенции и желания) ситуацию нормализовать на новых принципах.

Однако здесь возникает один вопрос – что будет с бывшими бюджетниками? Ибо травма, полученная в 1990-е, и сделала их такими, как они сейчас – такими, которые больше всего боятся отсутствия работы как средства к существованию, и потому готовы согласиться на унижение, чтобы ее получить или сохранить. И впоследствии (чисто психологическая реакция) превозносить своих благодетелей, чтобы унижение не выглядело тем, чем оно является.

Скорее всего, для них это обернется новой травмой, но есть надежда, что их дети смогут стать людьми, которые в жизни полагаются на себя. «Смягчить» ситуацию можно разве что созданием разного рода «параллельных структур», предлагающих альтернативу – работы, учебы, науки, культуры, политики и т.д. Другими словами, я не призываю к кризису – чего уж тут призывать, а предлагаю некий конструктивный вариант, в отсутствии которого сами бюджетники так любят обвинять «деструктивные силы майдана».

«Бюджетный ученый» (постскриптум)

Была у меня как-то одна студентка, которая уже на первом курсе довольно отчетливо хотела «идти в науку». При этом иностранными языками не владела, математику не знала и не хотела знать (социолог) и с грантами и стажировками, естественно, тоже не желала иметь ничего общего. Слава богу, она одна мне такая встретилась за 13 лет преподавательской деятельности (или, может, я чего – в силу своей ненаблюдательности – не знаю?).

Для меня это яркий пример «инвестиции» (привет П. Бурдье) в пожизненное получение благ от государства, которое, как известно, смотрит не на качество труда ученого, а на корочку и стаж. Важным качество становится тогда, когда за него платят, а за его отсутствие нет (вне зависимости от корочек). И снова тот же вывод – больше негосударственных исследований и меньше бюджетного финансирования (а вот теперь меня точно коллеги побьют).