«Кто собаку съел в науке, все сумел преодолеть,
Все равно не сможет брюки через голову надеть»
(Народная мудрость)На социологический факультет я попал случайно – готовился
поступать в ХИРЭ, ходил на подкурсы, а потом на подкурсах вдруг написал одну контрольную по математике на два, вторую, и понял, что что-то не так. Поэтому надо было что-то делать – мысль о том, чтобы никуда не поступать, меня даже не посещала. А тут одна моя одноклассница, как оказалось, собралась поступать на соцфак – я посмотрел билеты по курсу «Человек и общество», понял, что ничего особо сложного тут знать не надо, пошел на подкурсы, отучился, сдал экзамен
[прим. 1] – и вот я на соцфаке.
Здесь меня ничего особо не поразило, и, как мне кажется, ничто не влияло ни на мои интересы, ни на мое интеллектуальное развитие. Разве что смутный интерес к психологии был инспирирован в том числе общением с Ириной Юрьевной Белохвостиковой, которая нам ее тогда читала (впрочем, акцентированным этот интерес я бы не назвал) и приветствовала свободное мышление. А вот что влияло, так это знакомство с Ильей Артибиловым, моим однокурсником, который был (и остается) на четыре года меня старше и имевшим в том числе опыт обучения в частном вузе и станкостроительном техникуме (в некотором смысле я был в фарватере его интересов), и с некоторыми из его знакомых (например, Дима Лоза). Были и другие люди (однокурсники), с которыми я по разным поводам общался, например, Володя Буданов, Таня Ландесман, Ира Карнаух (позже – Пазиненко), Саша Смирнова (теперь – Буданова). Но это общение было в меньшей связано с чем-то интеллектуальным – скорее речь шла об эпизодическом совместном времяпрепровождении, в котором «интеллектуальные» темы обсуждались лишь «по случаю». Несколько позже я познакомился с Сашей Горбачем, тогда – дипломником, а позже – аспирантом Иды Дмитриевны, с которым мы тоже пытались вести интеллектуальные беседы, особенно учитывая его аспирантство.
Именно он и посоветовал нам с Ильей Иду Дмитриевну
в качестве научного руководителя наших дипломов – основным аргументом здесь было то, что она практически не вмешивается в содержание дипломов, предоставляя полную свободу творчества
[прим. 2]. Но до дипломов было еще далеко.
Основным для меня тогда (да и сейчас) была свобода и
мышление. Последнее понималось не как преклонение перед возможностями разума в духе эпохи Просвещения, а как способность самостоятельного рассуждения. Такая ценность (самоценность) мышления приводила к тому, что я открыто презирал людей, не располагающих такой способностью и был снобом. Во многом я таким и остаюсь, только стал гораздо более терпимым, иногда в ущерб своим желаниям сказать какую-нибудь гадость в ответ на чью либо демонстрацию отсутствия способности суждения
[прим. 3] – но это уже издержки профессии преподавателя. Самостоятельное мышление вполне логично предполагало всяческие стремления к свободе. Последнее же находило свое выражение в разных вещах – и в моем внешнем виде, и в именах философов, которых я тогда читал, и в тех текстах – курсовых работах, – которые писал. В качестве иллюстрации приведу Заключение из курсовой работы по общей социологии с вполне ясно говорящим о моих «мировоззренческих установках» названием «Молодежные движения протеста 60-70-х гг. на Западе», которую мы с Ильей писали вместе на 2-м курсе:
"Движение протеста имело как бы две часто переплетающиеся тенденции: это отрицание существующего социального порядка со всеми его атрибутами в пользу другого, где бы личность была по-настоящему свободна и могла реализовать себя естественным путем и тенденция отрицания социального прессинга в принципе. Этот прессинг выражается в той или тех социальных ролях, которые индивиду приходится играть, чтобы соответствовать принятому в обществе стандарту Гражданина. В определенных кругах, а именно в студенчестве, складывается своеобразная атмосфера. Оттуда совсем по-другому смотрится суета бизнесменов, зарабатывающих лишний доллар, и не потому, что он необходим, а потому, что запрещено останавливаться, лицемерие политиков, твердолобость обывателей и "румяность домохозяек". Очень отчетливо видна нищета морали и вызывает раздражение словосочетание "чувство долга". Эта бедность "человеческого, слишком человеческого" видна тем, кто идет по пути, проложенному "феодалами духа", такими как Ницше, Кьеркегор, Шестов, Достоевский и др. Сторонники первого пути – социальные реформаторы с разной степенью революционных настроений – вовсю критиковали социальные институты, предлагая переделать их согласно своему представлению о том, как должно выглядеть то или иное государственное и, реже, общественное образование. В то время как те и другие из Племени Несогласных эпатировали обывателей своими свободными нравами, идеологи социальных реформаторов с научной точки зрения пытались смоделировать такое общество, в котором человек был бы свободен, при этом предполагались некоторые жертвы, если переход к новому обществу потребует радикальных преобразований. Теории были самые разные: тут и заигрывание с марксизмом, и поиск «третьего пути», и взгляд, преисполненный надежды, в сторону угнетенных и т.д. Мы уже рассмотрели некоторые из этих теорий. Но, как и было сказано выше, находились люди, отдающие предпочтение революции в себе. Великая попытка сделать внутри себя и для себя социум НЕ АКТУАЛЬНЫМ реализовывались с помощью галюциногенных и наркотических препаратов, разных мистических, в том числе языческих, религиозных учений, создав;ая у себя религиозный экстаз. И, если первое (политический протест) в конечном итоге было интегрировано обществом, то есть в чем-то впитано, а в целом обезврежено, то второе направление дало миру плеяду философов и культурологов, а также людей, которые смогли реализовать себя в искусстве, дало начало многим направлениям свободной человеческой мысли.
Этот путь доступен и сегодня. Не принося никого, кроме себя, в жертву, рискуя заплатить цену, имя которой Абсолютное Одиночество, некоторые готовы идти до конца во имя главной для себя цели – остаться самим собой, стать свободными в той мере, насколько это возможно"Собственно, мои интересы и взгляды видны уже из этого
текста. Это, в частности, тема свободного философствования, в котором социум рассматривается как помеха, культура – как репрессивная структура (З. Фрейд), а мораль – как иллюзия, созданная с целью манипулирования массами (Ф. Ницше, С. Кьеркегор, Л. Шестов). С этим же связана тема анализа массового общества (Х. Ортега-и-Гассет, Э. Фромм, Г. Маркузе, Ю. Хабермас), его культуры и мифологии (Р. Барт), и некоторый интерес к субкультуре и маргинальности как своеобразным очагам (интеллектуальной) свободы
[прим. 4].
Это и тема одиночества как судьбы свободного
человека вообще и философа в частности (А. Камю, Ж.-П. Сартр плюс те же С. Кьеркегор и Л. Шестов), интерес к индивидуальным проявлениям личности («психология вообще», в частности К.Г. Юнг, С. Гроф и тот же З. Фрейд) и симпатии к восточным религиям (буддизм)
[прим. 5]. К последним темам, несомненно, стоит отнести А.М. Пятигорского («Философия одного переулка»), чтение которого спровоцировало мой интерес к Г. Гурджиеву – в некотором смысле мистику и, как считается, последователю суфиев.
И, конечно, следует назвать Мераба Константиновича
Мамардашвили – моего любимого философа, отстаивающего и демонстрирующего свободное самостоятельное мышление как средство познания, самопознания и освобождения от заблуждений («Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно»)
[прим. 6]. Во многом с ним связан мой интерес к теме сознания
[прим. 7] и его «субстанции» – языка. Последнее, в частности моя небезучастность к языкознанию, вылились в интересе к трудам Ф. Де Соссюра, Э. Сепира и А. Лурия («Язык и сознание»). Чтение М.К. Мамардашвили буквально убивало во мне социолога
[прим. 8], но, с другой стороны, позволяло лучше ее понимать. В связи с интересом к М.К. Мамардашвили я «вышел» на упоминания о деятельности Московского методологического кружка и о его руководителе – Г.П. Щедровицком, чьи работы стали для меня образцом интеллектуальной последовательности и дисциплины и спровоцировали интерес к методологии.
С пафосом свободы связан и мой интерес к теме постмодернизма
(Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Деррида), в частности, как критике идеологии Просвещения, лежащей в основе современной культуры
[прим. 9]. Где-то неподалеку с этими интересами лежат работы М. Фуко и тема философии и социологии знания.
Таковы, в общем и целом, мои интеллектуальные истоки
[прим. 10]. Мне сложно их расставить в хронологическом порядке, поскольку названные темы были мне интересны скорее параллельно, чем последовательно.
В связи со сказанным можно поинтересоваться, а где же
здесь, собственно, социология? А собственно социология для меня была (да, собственно, и остается) актуальной лишь в той мере, в которой соотносилась с моими не-социологическими интересами. В частности, мои интересы к вопросам господства-подчинения, идеологии и сознания вылились во внимание к социологии политики (прочем, непродолжительному) и марксизму (напротив, весьма продолжительному), заложившему, на мой взгляд, основы собственно социологического видения
[прим. 11]. Другие мои интересы были связаны с интерпретациями культуры и наук о культуре – здесь следует назвать М. Вебера и «неокантианство вообще»
[прим. 12] (последнее было дополнено интересом к собственно И. Канту, спровоцированному «Кантианскими вариациями» М.К. Мамардашвили), а также (отчасти) герменевтику и Г.-Г. Гадамера. Третьи – встретили на своем пути «Социологию культуры» Л. Ионина – знаковую для меня того времени книгу, обращавшую внимание на вопросы конструирования социальной реальности, которые я пытался углублять и конкретизировать,
изучая феноменологию (Э. Гуссерль, А. Шюц) и социологию знания (П. Бергер, Т. Лукман), а также, отчасти, философию и
социологию науки (Т. Кун, К. Поппер, М. Малкей)
[прим. 13]. Марксистский структурализм и конструирование социальной реальности нашли для меня интересное воплощение в конструктивистском структурализме П. Бурдье, в концепции которого присутствуют, в том числе, симпатичные мне опыты исторического исследования, саморефлексии и сочетания многих из вышеупомянутых тем (например, политика, идеология, культура, социология знания и проч.)
[прим. 14].
Говоря о социологии можно упомянуть мой
непродолжительный и поверхностный интерес к качественным методам исследования. Одной из причин этого интереса были возможности реализовать исследования языка и сознания, а другой – определенная идеологическая противоположность качественных методов (вызов) господствующему позитивизму отечественной социологии, что, как казалось, дает выход моему неискоренимому «духу противоречия». Впрочем, я довольно быстро «вернулся» к симпатии к методам количественным, поскольку в математике воп;;лоща;лись мои стремления к точному знанию, не зависящему от мнения научного сообщества, чего от социологии ждать, в общем-то, не приходится
[прим. 15].
А потом уже были и диплом («Соотношение социологического и повседневного знания о социальном»), и спровоцированная Александром Горбачем переписка (я, И. Артибилов и сам А. Горбач) на тему маргинальности, и диссертация («Изменение представлений общества о социальном пространстве как проявление символического аспекта социальной трансформации»).
Тоже потом «случилась» книга Р. Баха «Чайка Джонатан Ливингстон», которую я должен был бы прочитать гораздо раньше, имея в виду мои симпатии к звучащей в ней теме свободы. А к тому времени, как я ее прочитал, я уже был хорошо знаком, как с подобными идеями, так и с культурным контекстом их возникновения и существования. Казалось бы, я не должен был там найти ничего нового, но само настроение этой книги до сих пор меня вдохновляет.
Из «послестуденческих» опытов можно назвать знакомство с работами С.А. Макеева, И.М. Поповой и сотрудничество с О.Д. Куценко – одной из немногих в Харькове, для которого социология действительно является призванием в веберовском смысле. Вообще же возникновение тех или иных интересов часто провоцируется чтением разных книг и статей – некоторые из таким образом возникших идей я собираюсь реализовать. Здесь из самого последнего можно назвать, например, «Четыре жизни России» Б. Грушина – логика по образованию, в свое время участника Московского методологического кружка и просто интересного исследователя.
* * *
Многое из описанного здесь кристаллизовалось в некоем
«интегрированном» опыте, «выпало в осадок» опыта, и в прежних формах, возможно, перестало быть актуальным. То есть в ответ на вопросы «Откуда ты это знаешь?», «Каковы твои убеждения и каков их источник?» я бы ответил «Просто знаю», хотя по здравом рассуждении все-таки возможно этот источник восстановить. Весь мой опыт проявляется в том, как я думаю, что и как я делаю, потому что речь идет скорее о мировоззрении (никак не научном
[прим. 16]), а не о систематизированной (философской или социологической) концепции.
Каковы же мои интересы сейчас? Они по-прежнему связаны с реализацией свободы и самостоятельного мышления – декартовский принцип радикального сомнения актуален для меня и сегодня (потому я часто оказываюсь оппортунистом и ренегатом;-))) – по крайней мере мне лестно считать себя таковым, хотя бы на правах эпатажа). Мне по-прежнему интересны поиски предпосылок мышления и разоблачение очевидностей. К этим интересам разве что добавились интересы преподавательского свойства – общение с интересными людьми и желание и дальше развиваться посредством интеллектуального общения, и попытки найти и, высокопарно и не очень правильно говоря, «воспитать» таких людей. Насколько мне удается практиковать свободу и мышление, судить сложно, но, по крайней мере, я пытаюсь. И пытаюсь передать свои «установки», знания и опыт другим, если им это будет интересно. А передать их можно, как мне кажется, только практикуя их, то есть учить желающих собственным примером, провоцируя свободное мышление.
[прим. 1]
В год, когда я поступал, в школах ввели выпускные тесты, которые могли засчитываться как вступительные экзамены, поэтому я сдавал только один экзамен, а украинский диктант и историю мне перезачли по тестам.
[назад][прим. 2]
Для нас это было самым важным, поскольку другие преподаватели, как нам было известно, например, Елена Александровна Якуба, напротив, всячески пыталась отстаивать собственные взгляды в работах своих дипломников и аспирантов, а мы с этими взглядами в общем и целом не соглашались.
[назад][прим. 3]
Стеб как уничтожающая ирония – вот мой светлый ориентир, хотя я, к сожалению, далеко не мастер этого искусства.
[назад][прим. 4]
Который, впрочем, оборачивается несвободой внутри субкультурного сообщества.
[назад][прим. 5]
Здесь же можно назвать и интерес к измененным состояниям сознания (например, К. Кастанеда) и, в гораздо меньшей мере, этнографии и шаманизму.
[назад][прим. 6]
Вместе с А.М. Пятигорским он написал работу «Три беседы по метатеории сознания» – так я «вышел» на М.К. Мамардашвили.
[назад][прим. 7]
Здесь можно вспомнить, например, интереснейшую работу В. Налимова «Спонтанность сознания».
[назад][прим. 8]
Декарт в интерпретации М.К. Мамардашвили («Картезианские размышления») вдохновлял меня гораздо больше, чем социология вообще и «Правила социологического метода» Э. Дюркгейма, написанные по образу и подобию «Правил метода» Декарта, в частности.
[назад][прим. 9]
Критика же самого постмодерна связана для меня, в том числе, с интереснейшей книгой Б. Гройса «Утопия и обмен», посвященной анализу советской культуры.
[назад][прим. 10]
Можно упомянуть и литературные интересы: Г. Гессе, А. Камю, М. Пруст, Г. Гарсиа Маркес и др.
[назад][прим. 11]
Сюда относится не только собственно Маркс-Энгельс, но и франкфуртская школа (Г. Маркузе, Ю. Хабермас), и критическая социология (Ч.Р. Миллс), и вообще рассуждения об идеологии и культуре – К. Маннхейм, например.
[назад][прим. 12]
Здесь еще одной знаковой для меня книгой была «Метафора и рациональность» Л. Гудкова.
[назад][прим. 13]
Этот интерес отчасти (но лишь отчасти и лишь как тема) поддерживался в связи с присутствием спецкурса «Основы методологии социального познания», который вел В.В. Шкода.
[назад][прим. 14]
В связи с творчеством П. Бурдье, а также М. Фуко, Ж. Бодрийяра и темой постмодернизма в социологии следует назвать В.Ю. Карасева, к которому мы, будучи на втором или третьем курсе, ходили на спецкурс, читаемый им для пятого курса – весьма (даже слишком) продвинутого в этих вопросах специалиста.
[назад][прим. 15]
Здесь мне кажется уместным вспомнить, что над входом то ли в аристотелевский Ликей, то ли в платоновскую Академию висела надпись «Не геометр да не войдет!».
[назад][прим. 16]
Здесь мне кажется уместным вспомнить, что над входом то ли в аристотелевский Ликей, то ли в платоновскую Академию висела надпись «Не геометр да не войдет!».
[назад]
Сообщения
