«С точки зрения идентичности» или «О пользе профессиональных деформаций»

В последнее время темой моих научных изысканий является «городская идентичность», проще говоря – поиск ответа на вопрос, почему люди ощущают свою связь с городом и что, собственно, это вообще значит? В связи с этим я оказался в той или иной степени экспертом (в какой именно степени – пусть судят коллеги) в вопросах города и идентичности. Вполне логично, что именно с помощью соответствующего теоретического «взгляда» я и воспринимаю окружающую действительность, и пытаюсь ее объяснить. Психологи называют это «профессиональная деформация» – издержка любой профессии. Но мне кажется, что в случае ученого пример объяснения происходящего с помощью «его» теории является полезным, поскольку добавляет понимания и тем, кто разрабатывает другие исследовательские темы или просто желает составить собственное мнение. Так вот:

Классики социологии (Ф. Теннис, Э. Дюркгейм, Ф. Энгельс и др.) полагали, что город является выражением современного общества вообще. Думается, что после трактовки А. Лефевром и др. нового этапа развития общества как «урбанистического», а тем более в связи со становлением информационного общества, можно говорить об обратном: общество становится выражением «города». О каком городе идет речь? Речь идет о городе Г. Зиммеля, Р. Сеннета и лос-анджелесской школы городской теории. О городе, в котором сосуществуют очень и очень отличающиеся друг от друга люди и сообщества. Они индивидуализированы и равнодушны к тем, с кем пересекаются в городском пространстве, они боятся «другого» и предпочитают избегать нежелательных встреч, общаясь со «своими» в социальных сетях и т.д. При этом город оказывается нагромождением крайне разнородных зон, оккупированных группами, которые все-таки решились выйти «в реал», зон, символически, а иногда и физически закрытых для чужаков (gated communities). Другими словами, и город, и городское сообщество не представляют собой даже подобия какого бы то ни было единства. Столь же разобщенным представляется и общество в целом. И было бы крайне наивным полагать, что единство может быть достигнуто – век модернистских проектов, как известно, остался позади.

Тем не менее, для того, чтобы «предчувствие гражданской войны» не стало реальностью, необходимо понимать причины того, почему другие думают иначе. И здесь, как мне кажется (может, я ошибаюсь), крайне недостает именно социологических исследований. Действительно, яркий «майдан» привлекает внимание, действительно, приятно видеть, что его участники во многом ближе к европейским ценностям, чем «остальная Украина». Это тешит самолюбие (мое, в том числе) и повышает самооценку, но лишь в малой степени помогает приблизиться к ответу на вопрос «что делать?». И здесь мне видится большой потенциал в обращении к теме идентичностей. В самом деле, если «мы» такие классные и продвинутые, то не читается ли между строк или в самих строках наше высокомерное отношение к «ним» – к тем, которых мы хотели бы привлечь на свою сторону? Не противоречим ли мы сами себе? Не лукавим ли?

Концепт идентичности дает возможность кое-что прояснить. Во-первых, наши действия и мысли связаны с тем, кем мы себя считаем, как себя видим. Во-вторых, наше видение себя должно обеспечивать позитивную самооценку.

Кто же такие «они» – жители Восточной Украины, не поддерживающие «майдан»? Если в двух словах, это «советские люди». Это люди с высоким уровнем патерналистских установок – «не я сам, но кто-то должен позаботиться обо мне». Мне кажется (и мои исследования это в той или иной мере подтверждают), что источником таких настроений выступают, прежде всего, две вещи. Во-первых, это (как ни странно) «патриархальная традиция». Существенная часть людей являются, если не сами выходцами из села, то – из семей выходцев из села, которые и в городе продолжают воспроизводить сельские образцы поведения и мышления (есть хороший термин – «urban villagers»). Другая часть – это, как правило, хорошо образованные специалисты, часто – ученые, которые сформировались в советское время и именно тогда имели возможности для самореализации и уважение (материальная составляющая для таких людей, как известно, находится на втором плане). И те, и другие в 1990-е годы пережили то, что называют «исторической травмой». Кто-то смог приспособиться к новым условиям, кто-то нет, но в целом, их «золотой век» остался в советском времени. Их подлинное «я» осталось там, в прошлом – именно потому, что обеспечивалась позитивная самооценка.

С тех пор им ничего нового в этом плане предложено не было, и поэтому они с ностальгией принимают практически любые подтверждения их прежней идентичности и уважения к ней (на чем в восточных регионах, как известно, безбожно спекулируют). «Травма 1990-х» (бедность и безработица) сделала их уязвимыми еще и в том, что этих люди воспринимают любые изменения, особенно те, которые могут поставить под сомнение их работу, как катастрофу. Если раньше главным лозунгом было «чтобы не было войны», то сейчас – «чтобы не потерять работу» (особенно, учитывая возраст этих людей). А люди эти в большинстве своем – бюджетники (даже те, кто теперь работают на в той или иной мере частных – бывших бюджетных – предприятиях). Поэтому они зависимы от власти, от того, кто дает работу, ибо понимают, что сами найти новую не смогут (и/или не захотят). Поэтому они крайне управляемы, причем видя в проявлениях своей лояльности воспроизводство советских образцов, а значит, и подтверждение собственной – советской, позитивной – идентичности. И уж поверьте – они будут ее защищать как единственный источник самоуважения (как ни парадоксально это в сложившихся условиях звучит), и будут защищать ту власть, которая будет обеспечивать им признание их идентичности.

Так что же, собственно, делать? Во-первых, как можно лучше изучать, с чем и кем придется иметь дело. Во-вторых, сформировать объединительную риторику на основе тех ценностей, которые разделяются людьми по разные стороны баррикад (найти «общий знаменатель»). В-третьих, предложить такую идентичность, которая не только воспринималась бы ими как позитивная, но и (в идеале) не противоречила бы их нынешней советской идентичности. Другими словами, новая риторика должна встраиваться в существующую для них картину мира, (поскольку согласно теории когнитивного диссонанса, мы отбираем и верим той, которая соответствует нашим прежним представлениям). В-четвертых, она должна исключать представителей власти из числа «своих». В-пятых, (почти то же, что и во-вторых) эта идентичность жителей Восточной Украины должна признаваться как позитивная и в Западной Украине. (Если навскидку, то такая идентичность не должна быть этнической, языковой или исторической.)

В качестве примера (дискуссионного, разумеется) можно привести «работу с милицией». Вместо абстрактного, как по мне, утверждения «Милиция с народом», имело бы смысл напомнить о том, что система правосудия и милиция, в частности, призваны защищать справедливость (именно «справедливость», а не «закон») – это, вероятно, так или иначе, упоминалось в процессе их обучения, а значит, должно остаться где-то в глубинах сознания/подсознания. В свою очередь это будет означать апелляцию к человеческим ценностям, противостоящим в наших условиях «преступным приказам» и возмутительным законам. Конечно, это не возымеет моментального эффекта, но чисто психологически произнесенное много раз слово творит психологическую реальность, а значит, и социальную тоже.

И еще: кроме идентичности, должен быть предложен реалистичный вариант развития событий – ответ на вопрос «что дальше?». Причем ответ этот должен касаться изменений в лучшую сторону с материальной точки зрения – например, гарантия новой работы или сохранения старой, неуменьшения доходов и т.п. Вспомним – даже военные пропагандисты, когда предлагают врагам сдаваться, предлагают им «печеньки» в виде еды, тепла и медицинской помощи, а не только амнистию или смягчение приговора. Только таким образом можно будет преодолеть сформированный в 1990-е страх потери работы и нищеты, а значит и уменьшить степень зависимости.

Извините за многословие, но ситуация мне видится такой. Только при очень корректном «научном подходе» (уж простите за штамп) «майдан» сможет склонить на свою сторону местное население Восточной Украины, без поддержки которого партизанскую войну не выиграть.

«Песнь о Буревестнике» или «Впечатления от харьковского антимайдана»

Одно и первых слов, которые начала говорить моя дочь, было (не вполне осознанно произносимое, конечно) слово «КАГ». Мне в этом приятно было видеть очень философское вопрошание – вероятно, о том, что, собственно, происходит вокруг. Примерно, с таким вопросом я смотрел на бюджетников с транспарантами вдоль Сумской и не понимал – как можно не видеть происходящего в стране и искренне верить в то, что на них (на транспарантах) написано? И, как мне показалось, с тем же вопросом на лице смотрел на них и Алексей Николаевич Бекетов – который памятник во дворике ХИСИ.

Мне как «специалисту по идентичностям» в происходящем виделось «народное гуляние советского типа» – та же обязаловка, с одной стороны, но и согласие с лозунгами, с другой, где «общечеловеческое» советское «за мир» плавно перетекло в «за стабильность». На впечатление «восстановления связи времен» работала и музыка – это не был шансон, в большинстве своем это было англоязычное диско 1970-80-х типа «АББА». Другими словами, люди как бы вернулись в молодость. Ну и что, что за это придется полдня постоять на улице. На самом деле многим из них чего-то такого и не хватало. К слову, стоящие там – это отнюдь не маргиналы-титушки (которых пару групп по 10-15 человек тоже видел), не бомжи-алкоголики и не пенсионеры-истерички, а вполне благообразные, даже в чем-то респектабельные «рабочие и служащие».

Мне пару недель назад рассказывали, что по данным закрытого социологического исследования, проведенного по заказу властей, уровень их поддержки повышается, а хамство от «gepard59» – специально для этого разработанная и спланированная опытными специалистами пиар-акция (которая работает как надо). Мне с моей интеллигентской логикой, конечно, непонятно, как хамство может вызвать у кого-то симпатии («Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»), но мало ли – я все-таки склонен полагать, что «есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам». В том числе и электоральные предпочтения граждан (если это, конечно, правда).

Пытаясь, тем не менее, их понять, я вполне ожидаемо вспомнил слово «патернализм». Люди считают, что необходимые блага им должен кто-то дать. И поэтому они благодарны тому, кто даст им хоть что-нибудь, в том числе (а может, в первую очередь) – ощущение молодости, когда вся жизнь впереди, есть работа/зарплата и все понятно. Сами же они делать что-то, как-то организовывать свою жизнь не хотят и не могут. Довольно удивительно, что такая позиция оказывается больше распространена не на Западе Украины, всячески подчеркивающем собственную традиционность (колядки и проч. – снова привет Я. Грицаку), а на Востоке, где в очень модерном духе десятилетиями объявлялось, что каждый сам кузнец своего счастья. Или прав В. Маслийчук, называя Харьков «патриархальным селом», где «народная» традиция сменилась «обывательским мещанством», смотрящим на первую свысока? То есть форма другая (городская), а содержание все то же, патриархальное.

Но это в глобальной исторической перспективе, а в случае с сегодняшним митингом очень вспоминалась книга В. Глебкина «Ритуал в советской культуре». Одна из главных мыслей в ней была идея о том, что в ранее советское время ритуал структурно повторял дореволюционные сценарии крестных ходов. Плюс еще фраза В. Черномырдина вспоминалась – о том, что какую партию ни создавай, все равно получается КПСС. Так и здесь – какие лозунги ни пиши, получается «советское народное гуляние».

А что же пресловутая «интеллигенция», в случае Харькова в большинстве своем научно-техническая? Их-то сложно обвинять в мещанстве. Но оказывается, что их патернализм связан не с нежеланием меняться, а с невозможностью – те, кто смог найти себя в новых условиях, нашли (многие уехали), остальные – просто не смогли, ибо всем своим образованием были «заточены» под «чистую науку», а не под выживание в рыночных условиях. Тем понятнее их ностальгия по прошлому.

Как бы то ни было, есть ли какая-то вероятность изменить ситуацию? Мне кажется, что этот патернализм может быть преодолен только тогда, когда перестанут в таком масштабе существовать те, кто «дают» блага. Другими словами, «бюджетная сфера» и, соответственно, количество бюджетников должно быть сведено к минимуму. Нюанс только в том, что нынешние рабочие более или менее частных бывших государственных предприятий – это по сути своей те же бюджетники – крайне зависимый от работодателя слой. Логичный выход для них – профсоюзы (насколько осуществимый – другой вопрос). Альтернатива – полный конкурентный проигрыш и закрытие заводов (более реально, особенно для зависимого от дешевого газа Донбасса с его устаревшим оборудованием).

Из сказанного выходит, что для того, чтобы, несмотря на Р. Киплинга, Восток и Запад сошлись, страна должна пережить масштабный кризис. Те, кто все украл, убегут, а останутся те, кто, в отличие от первых, не только будет вынужден, но и будет в состоянии (в силу компетенции и желания) ситуацию нормализовать на новых принципах.

Однако здесь возникает один вопрос – что будет с бывшими бюджетниками? Ибо травма, полученная в 1990-е, и сделала их такими, как они сейчас – такими, которые больше всего боятся отсутствия работы как средства к существованию, и потому готовы согласиться на унижение, чтобы ее получить или сохранить. И впоследствии (чисто психологическая реакция) превозносить своих благодетелей, чтобы унижение не выглядело тем, чем оно является.

Скорее всего, для них это обернется новой травмой, но есть надежда, что их дети смогут стать людьми, которые в жизни полагаются на себя. «Смягчить» ситуацию можно разве что созданием разного рода «параллельных структур», предлагающих альтернативу – работы, учебы, науки, культуры, политики и т.д. Другими словами, я не призываю к кризису – чего уж тут призывать, а предлагаю некий конструктивный вариант, в отсутствии которого сами бюджетники так любят обвинять «деструктивные силы майдана».

«Бюджетный ученый» (постскриптум)

Была у меня как-то одна студентка, которая уже на первом курсе довольно отчетливо хотела «идти в науку». При этом иностранными языками не владела, математику не знала и не хотела знать (социолог) и с грантами и стажировками, естественно, тоже не желала иметь ничего общего. Слава богу, она одна мне такая встретилась за 13 лет преподавательской деятельности (или, может, я чего – в силу своей ненаблюдательности – не знаю?).

Для меня это яркий пример «инвестиции» (привет П. Бурдье) в пожизненное получение благ от государства, которое, как известно, смотрит не на качество труда ученого, а на корочку и стаж. Важным качество становится тогда, когда за него платят, а за его отсутствие нет (вне зависимости от корочек). И снова тот же вывод – больше негосударственных исследований и меньше бюджетного финансирования (а вот теперь меня точно коллеги побьют).